Их соперничество не угасло и после того, как на доме семьи Франко в Эль-Ферроле была открыта памятная доска в честь обоих братьев, «вписавших героические страницы в национальную историю». Можно только строить предположения о том, что думал отец о таком успехе своих сыновей. Например, Салом указывает, что он очень гордился Рамоном. А донья Пилар Баамонде, по-видимому, была просто счастлива. В Эль-Ферроле для толп зевак пылали фейерверки, завывали сирены на лодках в бухте, на земле гремели военные оркестры в честь великих свершений братьев Франко, а 12 февраля 1926 года был объявлен нерабочим днем.
В том же месяце кадеты, учившиеся вместе с Франсиско в Толедо, собрались, чтобы воздать почести первому из их выпуска, кто получил звание генерала. Их пылкие и почтительные излияния могли вскружить голову любому, а уж тем более человеку, столь склонному к самолюбованию, как Франко. Ему были вручены почетная шпага и грамота, в которой заявлялось, что «имена самых выдающихся вождей покроются славой, а над ними будет сиять имя триумфатора — генерала Франсиско Франко Баамонде». Словно льстивые придворные, сражающиеся за королевские милости, прежде надменные и презрительные, бывшие кадеты теперь лезли из кожи вон, чтобы продемонстрировать «восторг и восхищение доблестным патриотом».
Рождение дочери Франсиско — и, что весьма необычно для плодовитого семейства Франко, единственной дочери — 14 сентября 1926 года в Овьедо внесло необычную ноту в жизнь генерала. Позже он будет вспоминать: «Когда родилась Карменсита, я думал, что сойду с ума от радости». Поскольку не было заметно никаких признаков беременности у доньи Кармен, ходили упорные слухи, что дитя приемное и является плодом очередного сексуального похождения Рамона. Так или иначе, но рождение Кармен открыло еще один выход эмоциям для зажатого генерала, который проводил больше времени с темноволосой дочуркой, чем с женой, склонившись над колыбелькой и постоянно напевая ей песенки. Быть может, он наконец нашел того, кого смог любить сам и кто любил его без всяких условий.
По возвращении в Мадрид с новым полком и с верным Паконом в качестве адъютанта Франко усвоил своеобразный, почти шизофренический стиль руководства, который будет характерен и для его режима в целом, когда он придет к власти. Хотя суровые дисциплинарные меры по отношению к солдатам оставались нормой, своим полковникам он позволял вести дела, как им вздумается. Вдали от полей сражений его энтузиазм по отношению к тяжелому военному труду быстро испарился. Подобно Гитлеру и Сталину, он скоро пристрастился к кинематографу, забросив повседневные служебные дела. Франко обожал проводить время за беседой с коллегами и каждый день встречался с гарнизонными генералами в престижном клубе. И все же лучше всего он себя чувствовал с близкими по духу «африканцами», такими как генералы Мильян Астрай, Варела, Оргас и Мола, а также с важными лицами из Толедо — Ягуэ, Монастерио и Винсенте Рохо. Последний, к пущей ярости Франко, позднее будет командовать республиканской армией в Мадриде. Пакон рассказывает, что на этих встречах Франко всегда говорил на военные темы и никогда не обсуждал ведущих политиков того времени. «Он вообще не критиковал старших по званию, даже когда заходил разговор о разгроме при Аннуале». Франко любил рассказывать случаи из своей богатой на события жизни в Марокко, причем «повторял их каждый раз абсолютно одинаково, как будто читал по писаному».
В 1926 году у Франко состоялась знаменательная встреча с художником Луисом Кинтанильей, другом полковника Альфредо Кинделана, основателя испанских военно-воздушных сил, которыми он же и командовал. Много позже, уже после того, как Франко стал каудильо, художник вспоминал о споре между Франсиско и Кинделаном по поводу какого-то французского выражения. Когда спор решился в пользу Кинделана, будущий диктатор продолжал упрямо и нудно защищать свою позицию, пока выведенный из себя художник не заявил, что раз уж Франко больше всех об этом говорит, то, наверное, он и прав. Не поняв иронии, Франко, похоже, был удовлетворен.