Не раз и не два вспоминалась Бальдуэну бабка Ведь и во времена её молодости немало смуты наделал в королевстве граф Яффы, любовник Мелисанды Юго де Пьюзе. Нынешний правитель первой сеньории Утремера не придумал ничего лучшего, чем повторить подвиг своего далёкого предшественника. Что же с этой Яффой в самом-то деле?! Колдовство, что ли, какое?
Когда 23 октября 1183 года высшее собрание Иерусалима в составе князя Боэмунда, графа Раймунда, Гольтьера Кесарийского, обоих Ибелинов и некоторых других баронов отрешило от власти Гвидо де Лузиньяна, он ни много ни мало сложил с себя вассальную клятву Бальдуэну и удалился в Яффу, намереваясь драться с любым королевским эмиссаром, который вознамерился бы против воли хозяина войти в город.
Поскольку военных талантов у Гюи было не в пример меньше, чем дури, спеси и гонора, то вскоре злополучная Яффа перешла под прямое управление короны, графу же с супругой пришлось срочно спасаться бегством в Аскалон. Жители поддержали своего сеньора в распре с сюзереном. О том, чтобы штурмовать город, с огромным трудом отвоёванный у мусульман тридцать лет назад, не могло идти и речи. Нужно было что-то делать, однако король не собирался прощать зятя. «Нет, — упрямо повторял Бальдуэн многочисленным доброхотам. — Нет. Нет и нет! Не говорите мне о нём. Я не желаю знать этого человека! Мне плевать на то, что он раскаивается!»
Когда король узнал о прибытии ко двору матери, он приказал дяде не пускать её к нему. «Но как же так, сир, — начал было сенешаль. — Она же ваша ма...» — «Как хотите! Объясните своей сестре, что я... я... неважно, я приказываю вам, вот и всё!»
Оказавшись таким образом между молотом и наковальней, Жослен Эдесский ужасно перепугался. Он вообще терпеть не мог за что-нибудь отвечать: просто удивительно, до чего же ни сын, ни внук знаменитого Тель-Баширского волка Жослена, первого из Куртенэ на Востоке, не походили на славного предка. Неутомимый воин, даже и на смертном одре наводивший ужас на врагов, казалось, не передал потомкам ни капли тех качеств, что прославили его самого. Правда, точности ради скажем, что справедливо такое утверждение лишь в отношении наследников-мужчин; внучка Жослена Первого оказалась вполне достойной деда.
— Не ходите к нему, сестрица, — тараща глаза, проговорил сенешаль, приходя на помощь стражнику, не решившемуся остановить мать короля. — Он в гневе. Просто в бешенстве. Я никогда ещё не видел его таким.
— Полноте, братец, — возразила Графиня и спросила: — Он в спальне?
— Нет. — Жослен энергично замотал головой. — Велел перенести себя в приёмную и посадить на трон. На малый...
— Зачем?
— Как же, сестрица? — удивился сенешаль. — У него же патриарх!
— Патриарх?
— Да. И кроме того, тамплиеры и даже иоанниты. Они пришли просить за графа Гвидо.
— Давно они там?
— В общем-то нет... — проговорил брат. — Вошли с третьей стражей.
— Что ж, подождём, — решила Агнесса.
Ждать пришлось недолго.
Застучали по каменным плитам пола подошвы сапог, и мимо сенешаля и его сестры, печатая шаг, прошагал сутулый и седой пожилой рыцарь в белом плаще с красным восьмиконечным крестом. Спутник старика, напротив, был молод, спину он держал прямо, а плечи его, словно бы специально для того, чтобы ещё больше подчеркнуть контраст между обликом главы обоих могущественных военных орденов, покрывал красный плащ с белым крестом. Рыцари, не привыкшие оглядываться по сторонам, даже не заметили стоявших поодаль матери короля и её брата. Зато патриарх, следовавший в нескольких шагах позади, Агнессу увидел, хотя и явно не горел желанием завести разговор.
— Что случилось, монсеньор? — спросила она после короткого обмена приветствиями. — Куда вы так летите?
— Туда, куда нас послал его величество, государыня, — ответил Ираклий, он уже давно не называл Графиню «душа моя», с тех пор как перестал разделять с ней постель. Пасхия де Ривери, мадам патриархесса, полностью завладела если уж не душой, то телом самого святого человека самой святой для христиан земли. Недавно она в очередной раз осчастливила мужа наследником, хотя в том, кто на самом деле был отцом ребёнка Пасхии, в Утремере не сомневался никто.