Между тем граф Аскалона считал себя стороной, которая в случае неудачи предприятия более всего может пострадать. Терзания святителя Иерусалимского заботили его куда меньше, чем мысль о короне. Не то, чтобы Гюи нравилось за всё отвечать, но вот перспектива самому никому не давать отчёта в своих действиях его вполне устраивала. Сидя на феоде, греясь в лучах умилённых взглядов любимой супруги, он уже порядком забыл о том, как утомительно отбиваться от наседающих на тебя баронов — каждый ведь лезет с советом, каждый своего требует, всяк норовит уму-разуму поучить!
— И правда, господа? Что же делать?! — воскликнул Гюи.
— Давайте отправимся к нему все вместе, — предложил Ренольд. — Придём и спросим, кого он хочет видеть королём, сира Гвидо Лузиньянского, графа Раймунда или моего пасынка Онфруа?
— А при чём тут Онфруа, мессир? — хором спросили трое других участников совещания.
— Вы, верно, забыли, господа. Ведь его жена Изабелла, а она как-никак принцесса. — Он сделал паузу и продолжал: — Вот давайте и спросим многоуважаемого магистра Госпиталя, хочет ли он жить в королевстве, где властвуют грифоны? Может, ему податься в Константинополь? Перенести туда резиденцию?
Жерар де Ридфор только хмыкнул, вероятно представив себе госпитальеров, переезжающих на постоянное место жительства в Восточную империю.
Патриарх покачал головой:
— Этак-то он и вовсе осерчает.
— А что нам терять? — спросил князь. — Если мы не коронуем принцессу Сибиллу теперь же, мы не коронуем её уже никогда. Или вам не известно, что народ Иерусалима сегодня поёт осанны тем, кого завтра распинает на кресте?
Граф Раймунд узнал о том, что его попросту обманули, довольно поздно.
Открыв двурушничество сенешаля, бальи отправил гонцов в Триполи, а сам, собрав дружину Галилеи, вместе со старшими пасынками Юго и Гвильомом в начале первой декады сентября 1186 года пожаловал в Наплуз на огонёк к лучшему другу барону Балиану, куда уже начали прибывать и другие нобли Иерусалимского королевства, возмущённые предательством патриарха и Куртенэ.
Регент дважды собирал собрание, но всякий раз прения заканчивались ничем. Одни требовали немедленного похода на Иерусалим, другие настаивали на том, чтобы сначала обезопасить тыл — выбить войска коннетабля Аморика и сенешаля Жослена из Акры, Тира и Бейрута, а уж потом без спешки и постоянной необходимости оглядываться назад предъявлять претензии сторонникам принцессы Сибиллы в столице. Самое же неприятное, по крайней мере для графа, высказанное тремя его вассалами, сеньорами Ботруна, Джебаила и Мараклеи, предложение сделать королём Раймунда, было встречено остальными баронами весьма холодно, хотя хитроумный Плибано и дал им недвусмысленно понять, что в обмен на увенчание регента иерусалимской короной последний гарантирует им продолжительный мир с Салах ед-Дином. Не все пулены жаждали мира, некоторым речи пизанца показались изменническими. Плибано стушевался и, поджав хвост, ушёл в тень; больше о перспективах избрания на трон прокуратора не заговаривал никто.
Между тем, как всякий радушный хозяин, сеньор Балиан не жалел ни казны, ни провианта, ни вина для своих многочисленных, шумных и, что самое главное, невероятно прожорливых гостей. Он из кожи вон лез, дабы не допустить уныния среди соратников. Певцы и жонглёры без устали потешали на пирах рыцарей, но более всего восхитил их сам сеньор Наплуза, который как раз накануне всей заварушки приобрёл неплохого жеребца, которого, к всеобщему неописуемому удовольствию, назвал Геркулесом[95].
Тёзка патриарха немедленно получил возможность выбрать себе «жену», с которой и был «обвенчан» привычным к «епископской» службе Караколем. Надо ли говорить, что, прежде чем вести «новобрачную» к алтарю, её нарекли Пасхией де Ривери? Настоящая мадам патриархесса в Наплузе, где законный супруг её имел своё дело, разумеется, отсутствовала, предпочитая компанию любострастного святителя, но рыцарей это, конечно же, не смущало.
Нетрудно понять, что за всем этим как-то немного забыли о серьёзности положения. И напрасно, потому что пока в Маленьком Дамаске «венчались» жеребец Геркулес и кобыла Пасхия, в Святом Городе тёзка коня увенчал короной голову двадцатишестилетней принцессы Сибиллы. Весть эта, вовсе не благая, заставила баронов наконец отставить кубки и вскочить в сёдла.