— Но мы же уже решили? — неуверенно проговорил король. — И потом... я ни за что не поверю, что граф способен на такое. Портить коней, это уж слишком, согласитесь?
— Ваше величество! — не сдавался великий магистр тамплиеров, решив пропустить вопрос Гюи мимо ушей. — Ещё и года не прошло, как вы стали королём. Вы, наверное, первый правитель Святой Земли, которому удалось собрать такую огромную армию в первые месяцы своего правления. И что же? Всё напрасно? Что до меня, так я просто ума не приложу, что мне отвечать королю Англии, когда он приедет сюда и спросит меня, куда братья-рыцари потратили его денежки. Сто с лишним тысяч полновесных золотых!
— Но... мы же снарядили армию... — протянул Гвидо.
— Армию, которая только и делает, что ест и пьёт и совсем не собирается воевать? Едва ли, государь, кто-нибудь из христианских монархов Европы останется доволен, если его средства употребят с такой же пользой для дела христиан.
— М-м-м...
Видя, что, несмотря ни на что, король колеблется, магистр зашёл с другой стороны.
— До Тивериады всего каких-нибудь шесть лье, — произнёс он. — Неужели мы, христианские рыцари, позволим язычникам обесчестить благородных дам, беззащитных женщин, которые со слезами на глазах молят нас о помощи? Я говорю — мы, хотя храмовники — монахи и им не пристало думать о женщинах, но разве сердце мужчины может остаться глухим к рыданиям тех, кому не на кого больше надеяться? Клянусь вам, тамплиеры скорее откажутся от службы Дому и продадут свои плащи, чем по собственной воле предадут на погибель христиан!
— Но... мессир, — попытался возразить Гюи, — ведь в Тивериаде жена графа! Если уж он сам...
— У предателей нет сердца, сир! — с пафосом произнёс Жерар. — Только представьте себе, ваше величество, если бы королева умоляла вас о помощи? Могли ли бы вы остаться на месте?!
— Конечно, нет! — взвился король. — О чём вы говорите, мессир?
— Вот видите, государь?!
— Так что же делать? — вновь спросил Гюи, обращаясь теперь отчего-то к Жослену, о котором все забыли, но который, не получив приказа удалиться, всё время, пока шёл разговор, находился рядом.
Для полного счастья в тот вечер, а точнее уже ночь, спутнику магистра не хватало только подать какой-нибудь мудрый совет королю Иерусалимскому.
— Сир? Вы меня спрашиваете?
— Н-ну да... — окинув рыцаря рассеянным взглядом, отозвался Гвидо. — Вас. А кого же ещё? Вас и... и мэтра Жерара.
— А-а-а... а я согласен, — поспешил отделаться от участия в принятии решения государственной важности Жослен Меченый.
Поступок его вполне понятен и легко объясним, но в следующее мгновение и король произнёс то же самое.
— Собственно говоря, и я тоже, — сказал он и добавил: — Почему бы нет?
Лучше бы он принял это решение сразу. Хотя после окончания военного совета и до того судьбоносного момента, когда в лагере христиан раздались звук труб герольдов, прошло не более часа или полутора, недоумение и раздражение охватило солдат, даже некоторых из тех, кто ещё совсем недавно высказывал недовольство по поводу решения короля и баронов остаться в Сефории — никто ведь не любит, когда у командиров по семь пятниц на неделе.
Получилось, что почти не спали и собирались впопыхах. Кто-то повёл коней в ночное, другие решили, что спешить не стоит и лучше поить и вываживать лошадей с утра — авось король опять передумает, что ж зря горячку-то пороть? Кто-то что-то забывал, кто-то дурью орал на него за это или даже колотил чем ни попадя. В общем суматоха творилась неимоверная, пожалуй, даже большая, чем всегда, или так лишь казалось Жослену, никогда ещё не бывавшему на такой большой войне?
Впрочем, он едва не лишился возможности участвовать в походе и чуть не уехал не солоно хлебавши: сеньору вдруг взбрело в голову отправить его с поручением в Керак. Однако впервые в жизни рыцарь проявил не то что строптивость, а самое настоящее непослушание. Он даже бросил в лицо господину слова, о которых жалел потом до конца жизни.
— Помните, мессир, — начал он, — тогда в Алеппо, когда мы с вами сидели в подземелье башни? Я тогда сказал, что вижу по вашей руке, что нам предстоит провести с вами тринадцать лет? Так вот, они истекли, потому что тогда, когда я говорил вам об этом, тоже был пятый день от июльских нон!1 Я желаю оставить службу, ибо собираюсь стать тамплиером. Хотел, как полагается, попросить вашего благословения, но... но... раз вы так!
В глазах его стояли слёзы обиды — человек, которому он верил больше всех на свете, которого считал своим отцом, вне зависимости от того, являлся он таковым или нет, сеньор, за которого был готов пожертвовать жизнью, отсылал его с депешей к даме Этьении, как будто не нашлось у него какого-нибудь туркопула или сержана?! И ведь главное, в какой момент?! Когда великое христианское воинство поднялось наконец, чтобы положить конец бесчинствам язычников в землях, [110] по которым ступала нога Спасителя! Большей подлости и коварства и придумать бы никто не мог! Жослен задыхался от возмущения и ненавидел себя за собственную слабость — ещё не хватало разреветься тут, как, говорят, сделал на военном совете Рауль Галилейский! Если уж письмо такое важное, что его можно доверить только рыцарю, послали бы, что ли, Онфруа, тот бы с радостью ускакал отсюда к своей ненаглядной принцессе.