Лекции Гизо имели блестящий успех. Как отмечали современники, успеху сопутствовали внешний облик и манеры молодого профессора: «Его бледное выразительное лицо, его важный и серьезный вид, его звучный и мерный голос, пуританская простота костюма, чувство собственного достоинства, выражавшееся в каждом его движении – все это обаятельно действовало на молодежь, всегда готовую увлечься всякою, хоть чем-нибудь выдающимся, но резко и эффектно выдающейся личностью»[37]. Руайе-Коллар так отзывался об ораторском таланте своего друга: «То, что Гизо понял сегодня утром, кажется, он это знал вечно»[38].
Гизо отказался произнести приветственное слово в адрес императора не только потому, что не желал смешивать науку и политику. Несмотря на в целом высокую оценку личности Наполеона, он не мог восхищаться установленными им порядками. Он писал в «Мемуарах»: «С тех пор, как я принял сам участие в государственном управлении, я научился быть справедливым по отношению к императору Наполеону: в высшей степени могучий и деятельный гений, поражавший своей антипатией к анархии, своим глубоким административным инстинктом, своими энергичными и неутомимыми усилиями для воссоздания общественного остова. Но гений этот не поставил себе никаких пределов, не принимал ни от Бога, ни от людей никаких границ своим страстям и воле, и поэтому он был революционером, несмотря на то, что постоянно боролся с революцией; отлично понимая насущные потребности общества, он понимал несовершенно, можно даже сказать, грубо, нравственные потребности человеческой натуры, и то давал им полное удовлетворение, то с неистовой гордостью презирал и оскорблял их»[39]. В то же время Гизо полагал, что в эти годы Франция нуждалась именно в таком государственном деятеле, как Наполеон, поскольку никто лучше, чем он, не мог бы преодолеть состояние анархии в обществе. Однако никто, как Наполеон, «…не питался… такими химерами в отношении будущего; он обладал Францией и Европой, и Европа выгнала его даже из Франции; имя его останется более великим, чем его дела, потому что славнейшее из этих дел, его победы, совершенно и навсегда исчезли вместе с ним»[40]. Больше всего в наполеоновском правлении Гизо поражали «надменность грубой силы и презрение права, избыток революции и отсутствие свободы»[41].
Первая Реставрация и Сто дней
Прошло два года после начала преподавательской деятельности Гизо, и современники увидели, что Империя оказалась Колоссом на глиняных ногах: могущественная держава Наполеона рухнула, во Франции была восстановлена монархия во главе со старшим братом казненного короля Людовика XVI Людовиком XVIII. Для Гизо проблема выбора не стояла: он всецело оказался на стороне реставрированной монархии Бурбонов. Он писал в «Мемуарах», что всегда предпочитал «политику справедливости и свободу под сенью закона»[42]. В годы Империи, по его словам, он «потерял надежду на это, но рассчитывал вновь обрести ее в период Реставрации»[43].
Поэтому для него восстановление династии Бурбонов было «единственным серьезным решением»[44]. Гизо надеялся, что с Реставрацией мир и свобода окончательно установятся во Франции: «Война не была для Бурбонов ни необходимостью, ни страстью; они могли царствовать, не прибегая всякий раз к новой демонстрации силы, к новому потрясению воображения народов. С восшествием на престол Бурбонов иностранные правительства могли поверить и, действительно, верили в искренний и длительный мир»[45].
По протекции Руайе-Коллара Гизо становится генеральным секретарем министра внутренних дел аббата Монтескье, которому в то время было пятьдесят семь лет, это был умный и обаятельный человек. В годы Революции он был депутатом от парижского духовенства в Генеральных штатах, а его двоюродный брат был депутатом от дворянства. В отличие от последнего, он не присоединился к третьему сословию и заседал справа. «Не доверяйте этой маленькой змее, она вас соблазнит», – так отзывался о нем маркиз Мирабо[46]. После восстания 10 августа 1792 г., приведшего к власти жирондистов, Монтескье эмигрировал в Англию, находился при Людовике XVIII, с которым был тесно связан. Возвратившись в Париж после падения якобинской диктатуры, он стал личным эмиссаром короля в роялистском комитете, одним из влиятельных членов которого был Руайе-Коллар. Наполеон отправил его обратно в Англию, но 1 апреля 1814 г. он вернулся и был назначен министром внутренних дел в правительстве Ш.-М. Талейрана[47]. Это было первое министерство Реставрации, которое, как верно отмечал Г. де Брой, было, скорее, придворным советом, а не представительным правительством. Каждый министр был изолирован и работал напрямую с королем, которого занимали только личные вопросы и этикет. Министры хищно соперничали друг с другом. В этом министерстве Монтескье был единственным, кого окружали способные помощники.
38