Если бы к этой классификации, созданной в самом начале 50-х гг., Вольтер вернулся спустя полтора-два десятилетия, то он бы имел все основания дополнить ее еще одним, пятым «веком», охватывающим XVIII столетие и имеющим своим содержанием французское Просвещение. При этом речь должна была бы идти о соединении «прогресса разума» с успехами в борьбе за освобождение человечества от гнетущих его несчастий. «Посмотрите, — с воодушевлением восклицал Вольтер за год до своей смерти, — почти все государи Европы свидетельствуют свое уважение философии, а полвека назад не поверили бы, что она сможет приблизиться к ним. Нет ни одной провинции, где не нашлось бы мудрого человека, работающего над тем, чтобы сделать людей менее дурными и несчастными. Повсюду новые учреждения для поощрения труда и, следовательно, добродетели. Повсюду разум делает успехи, которые пугают даже фанатизм» (6, 30, 586). Скорее всего Вольтер назвал бы свою эпоху «веком философии», поскольку последней все просветители отводили инициативную роль в намечаемом ими преобразовании человеческой жизни. Вольтер подчеркивал, что именно философия «увеличила число академий в стольких королевствах и республиках; эти академии, приумножая знания, распространили человеческий разум. Благодаря этому же духу, который мало-помалу распространяется, стали больше, чем когда бы то ни было, уделять внимания земледелию, и мудрецы думают о том, чтобы сделать землю более плодородной, тогда как честолюбцы заливали ее кровью. Надо, думать, что в конце концов разум и промышленность постоянно будут делать новые успехи, что возрастут полезные искусства и что предрассудки, которые являются не последним из бичей, наполняющих человеческую жизнь тягостными несчастьями, исчезнут у тех, кто находится во главе народов, и что философия, распространившись повсюду, немного утешит человечество за те великие бедствия, которые оно всегда испытывало» (6, 24, 475).
Связывая истоки этой благодетельной для человечества философии с именами Бэкона и Локка, Вольтер видел, таким образом, в XVII в. и современности начало принципиально новой эпохи, когда прогресс разума приобретает наконец непрерывность и в силу своей зрелости начинает оказывать эффективное воздействие на все стороны человеческой жизни вплоть до политики и экономики. Но глубочайших социальных корней философии Нового времени и действительных оснований ее все более значительного воздействия на общество Вольтер не смог заметить, сводя все дело к тому, что «люди понемногу просвещаются картиной своих несчастий и глупости. Общества со временем приходят к исправлению своих понятий, люди учатся думать» (там же, 548). В процессе такого просвещения он придавал громадное значение философскому осмыслению прошлого. Выяснение причин человеческих бедствий рассматривалось как необходимое и действенное средство к тому, чтобы не допустить их повторения. «Необходимо, — подчеркивал Вольтер относительно клерикальной опасности, — часто напоминать об узурпациях пап, об их скандальных распрях во времена расколов, о преследованиях и войнах, вызванных этим безумием, и о порожденных ими ужасах. Если бы молодым людям не сообщали этих сведений, если бы не существовало некоторого числа ученых, знающих эти факты, то общество было бы столь же глупым, как во времена Григория VII. Общественные бедствия тех времен невежества непременно возродились бы в результате того, что против них не принималось бы мер предосторожности» (6, 19, 357–358).
Вольтер вместе с Тюрго, Кондорсе и стоящим несколько особняком Руссо принадлежит к основоположникам и крупнейшим представителям просветительской теории прогресса, разновидности которой отражали факт развития человеческого общества. Распространенное среди буржуазных исследователей связывание истоков теории прогресса с христианским миросозерцанием (см., например, 21, 316–322) является ошибочным. В действительности понимание направления и смысла исторического движения христианской эсхатологией и хилиазмом прямо противоположно взгляду на историю как на процесс развития человеческих обществ по восходящей линии. Общей для всех просветителей чертой является уверенность в том, что главной движущей силой развития является прогресс разума. Но если для Вольтера, Тюрго, Кондорсе этот вид прогресса был безусловным благом, то Руссо проклинал его как пагубную первопричину (вместе со «способностью к совершенствованию») выхода человека из безмятежного счастья и свободы «естественного состояния» в ожесточенную борьбу и социальный гнет цивилизации. Со стороны Руссо это было неадекватным выражением замеченной им антагонистичности общественного прогресса в условиях частнособственнических отношений. Хотя Вольтер и другие приверженцы теории прогресса из среды просветителей сильно уступали Руссо, не возвышаясь до его проникновения в диалектику социального развития, они тем не менее были правы в настаивании на том, что без развития и распространения знаний невозможно преобразовать наличные общественные отношения в направлении свободы и справедливости и что общество свободных и счастливых людей немыслимо без высокоразвитой духовной и материальной культуры.