Не исключено, что как раз эти успехи администрирования в неменьшей мере, чем прохладца священников, для которых приход являлся средством не столько единения душ, сколько получения доходов, и стали причиной падения авторитета приходской церкви и упадка ее культуры. Подобно собору, где организовывались и торжественные королевские молебны, привлекавшие большое число людей, и капитульные службы, проходившие почти в интимной обстановке, приходская церковь имела много функций и в глазах простого люда была не только церковью.
Это понимали именитые горожане и вносили дополнительное содержание в страдающую дефицитом духовности церковную жизнь. К приходскому древу прививались разного рода братства и часовни, разделяя молящуюся общину на множество мелких общин и маргинальных культов. У каждого своя месса, своя часовня, в зависимости от принадлежности к той или иной семье, той или иной профессии, тому или иному братству. У каждого свои склепы, тоже превращавшиеся в часовни, свои запрестольные образы, свои витражи во славу семейства, ремесла и их святого покровителя, а деление на приделы переводило на язык пространства специфику набожности каждого: неф пустел и молящиеся сосредоточивались между контрфорсами, на привычном месте третьего сословия или перед алтарем общины, под витражом, прославлявшим святого и подчеркивавшим людскую щедрость.
Существовали всевозможные виды пожертвований: на свечи, собор, ежегодную мессу, запрестольные образы. Каждый имел право на собственный праздник, и никто не удивлялся, когда во время мессы или на протяжении всего дня какой-нибудь местный святой одерживал верх над небесным покровителем церкви.
Люди набожные могли позволить себе отдавать предпочтение часослову перед требником; точно так же пожертвования в лоне коллективного и навязанного извне ритуала являли разнообразие форм благочестия и проникновенности. Вийон тоже не отказывал себе в удовольствии совершать такого рода пожертвования, тем более что благодаря опыту многолетних наблюдений и своему воображению он мог делать их, не раскошеливаясь.
Богатство религиозных братств претило властям. Во-первых, у них оседала часть золота и серебра, которых так не хватало в обращении. А главное, правительство Карла VII опасалось любых течений, способных вызвать дробление общества. Ведь распыление набожности вело к расчленению одной из иерархических структур, являющихся фундаментом политического господства. Все оказывалось взаимосвязанным, что, кстати, обнаружилось в момент, когда в 1441 году потребовалось финансировать осаду Понтуаза. Один из документов той эпохи гласил следующее:
«Каждый день созывались советы и устраивались заговоры, где одни выражали мнение, что нужно снять осаду, а другие — что нужно взять все деньги, имеющиеся у парижских братств. И полагали лжесоветники, что в Париже в два раза больше братств, чем нужно. И так велика была их злоба, что у значительной части братств все было урезано больше чем вдвое. Там, где раньше было четыре службы: две мессы с хором и две тихие обедни, осталась только одна тихая обедня. Там, где было двадцать или тридцать свечей, оставили только три или четыре, без факелов и без подобающих Богу почестей».
Так что в конечном счете деятельность приходов замерла. Приход стал местом, географической точкой, организацией. И перестал быть общиной.
Верующие охотно несли свои набожность и милостыню в многочисленные религиозные заведения, пышным цветом расцветавшие под парижским небом. Черные монахи, белые монахи, братья из нищенствующих орденов, как босые, так и обутые, и монашки, монашки из самых разных орденов, со своими открытыми всем церквами, более или менее специфическими братствами, праздниками своих святых и, главное, со своими собственными богадельнями. Благочестивые прихожане, ежедневно являясь к ним на мессу, находили гостеприимный кров и духовные наставления. И обретали привычку возвращаться снова и снова. Приходили и погружались в раздумья перед евхаристией, которую именно тогда перестали убирать после мессы и начали оставлять в дарохранительнице, стоящей на алтаре. Ведь причастие — не только освященный хлеб мессы, но и материализованное жертвоприношение, физическое приобщение к Богу, телу самого Христа, которому поклоняются денно и нощно, а Распятие носят по большим праздникам по улицам.
Крупные аббатства были оплотом бенедектинского монашества, правда, сильно реформированного за прошедшие века. На правом берегу Сены на север от Большой бойни между улицами Сен-Дени и Кенкампуа над городом возвышалась колокольня монастыря Сен-Малюар. А на другом берегу бросались в глаза расположенные между воротами Сен-Жермен и Бюси три массивные башни аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Существовали также многочисленные основанные конгрегацией Клюни приорства, причем порой весьма крупные, вроде аббатства Сен-Мартен-де-Шан, расположенного в самом центре большого земельного владения, благодаря которому его приор являлся одним из главных парижских судей и одновременно главой ордена; у аббатства Сен-Мартен-де-Шан были собственные приорства вроде находившихся рядом с ним Сен-Лье и Сен-Лорана и пристроившегося между Собором Парижской Богоматери и Большим мостом приорства Сен-Дени-де-ла-Шартр.
Таких приорств, соперничавших в глазах верующих с епархиальными приходами, можно было бы назвать по крайней мере десятка два. На острове это были Сен-Бартелеми, подчинявшийся Сен-Малюару, и Сент-Элуа, подчинявшийся аббатству Сен-Мор-де-Фоссе. На юге находилось аббатство Нотр-Дам-де-Шан, которое у самых врат Парижа демонстрировало присутствие крупного турского аббатства Мармутье. А на берегу Сены аббатство Сен-Жюльен являлось парижским филиалом аббатства Лонпон. И аббатства, и приорства были монастырями. Так что в глазах набожной прихожанки или доброго горожанина, шествовавшего по праздникам в рядах своего братства, приход и монастырь часто сливались в единое целое. Идти в монастырь означало идти в приход, и наоборот. Причем охотнее ходили в те церкви, где не вывешивались королевские указы…
Обычно подобные верующие предпочитали иметь дело с так называемыми белыми монахами. Описываемую эпоху отделяли от великих реформаторов целых пятнадцать поколений, и, следовательно, белый монах уже не ассоциировался в сознании людей с принципами нового монашества, появившегося на рубеже XI и XII веков. Отказ от монастырской роскоши казался уже не столь очевидной необходимостью, а реакция против мирской власти Клюни переместилась из разряда идей в разряд тяжб. Ну а рассчитывать на то, чтобы стремление к умерщвлению плоти в качестве основополагающего принципа религиозной жизни обрело в Париже многочисленных адептов, конечно же, не приходилось.
Белый ли, черный ли — монах есть монах. В сознании обычного верующего различия между ними простирались не дальше цвета их одеяний. Молясь на правом берегу Сены, в церкви Сент-Антуан-де-Шан, стоявшей в поле, над которым господствовала Бастилия Карла V, он был в Цистерциуме, а оказавшись на левом берегу, входил в просторную церковь нависшего над рекой и над островом Богоматери — в ту пору совершенно безлюдного и лишь впоследствии слившегося с островом Сен-Луи — бернардинекого монастыря, принадлежавшего цистерцианскому ордену.