В том квартале, где никому не приходило в голову сравнивать маленькую настоятельскую церковь Святой Катерины с просторным нефом Целестинского монастыря, в том мире, который жил и трудился между улицей Сен-Дени и Бастилией, все говорили просто «монастырь». Другого там не было.
Так что именно в Целестинском монастыре с беспокойством созерцала ад и с радостью — рай мать Франсуа Вийона. В 1430-х годах их видел также и Гильберт де Мец:
«В Целестинском монастыре на отдельных хорах нарисованы и рай, и ад вместе с другими изображениями. А также перед хорами церкви на одном из алтарей нарисован образ Богоматери, выполненный в высшей степени искусно».
«Отдельные» хоры — это один из тех приделов, где меценат преисполнялся особой набожностью, особой верностью покойникам и гордостью за собственную семью. Старушка укрепляла свою веру перед картиной, заказанной кем-нибудь из сильных мира сего или просто разбогатевшим торговцем. Она смотрела на ад с корчащимися грешниками, на рай с играющими на арфе и лютне ангелами. Потом поворачивалась к алтарю, который возвышался перед тем, что является собственно хорами.
По существу, молится здесь сам Вийон, прикрывшись фигурой старушки, чтобы никто не догадался, что у «сурового мужчины» нежное сердце. Молиться Богоматери, когда у тебя такое прошлое, как у мэтра Франсуа…
Вера, которой наделяет мать непутевый сын, нередко доставлявший ей «слезы, горе и досаду», — вера безыскусная, не лишенная живого чувства. В нескольких словах и нескольких образах поэт запечатлел целый мир: тут и ад со своими рогатыми чертями, и рай с Богом и сопровождающими его святыми, и Богоматерь, «владычица земная», и она же в роли милосердной посредницы, помогающей добиться отпущения грехов. Смиренная христианка не витийствует — ее безыскусная вера выражена в нескольких словах.
Молитва поддерживала эту веру, ведь молитва — прежде всего предстояние — в церкви, во время службы — особенно остро переживаемое в момент причастия, приобщения к Святым Дарам во время мессы. Нельзя сказать с абсолютной уверенностью, насколько отчетливо ощущали Вийон и его мать связь между мессой и евхаристией. Святые Дары делают праздник более торжественным, освящают его. Хотя, возможно, причастие и не было главным элементом духовной жизни славной женщины. Канонические молитвы — специальные молитвы перед причастием — читались тихим голосом, а сборник молитв, вручавшийся грамотным верующим, воздвигал еще один невидимый барьер между прихожанами и текстом произносимых молитв. Ведь никому не придет в голову читать молитвы мессы в тот момент, когда священник отправляет службу у алтаря. Впрочем, от мирянина только то и требовалось — оставаться убежденным в том, в чем его стремились убедить, то есть что месса — дело священников. Там было место и для чтения латинских текстов, и для молитвы про себя, но главным, самым существенным элементом мессы являлась проповедь, провозглашаемая во здравие живых и за упокой мертвых.
От Бога старушку отделяло огромное расстояние. И в церкви она появлялась скорее редко, чем часто. К святым обращаться проще, чем к Творцу, и вот — вслед за многими другими, в частности за Жаном де Мёном, автором «Романа о Розе», — Вийон, помогающий родительнице молиться Богоматери, подбирает выражения, заимствованные из словаря феодально-вассальных отношений.
Баллада обращена не к Матери: не к улыбающейся Матери, какой ее изображали в XIII веке, и не к страдающей Матери трудных времен, а к госпоже, властительнице, хозяйке. Поэт подбирает такие слова, которые воссоздают в сознании читателя картину ленного владения; обращаясь к Богоматери как к «владычице земной», он расширяет границы ее владений до пределов всей земли, но лен все же остается леном. «Властительницей Неба, властительницей земли» называл ее Жан де Мён. К «Царице Небес, мира госпоже» обращался Карл Орлеанский. Так что теология у Вийона осталась та же, что и у его предшественников. Да и как можно воплотить идею верховной власти иначе, чем то делает твой век?
«Я ваш человек» — такую формулу употреблял вассал, когда, воздавая почести господину, вкладывал в его руки свои сложенные вместе руки. Вот и Вийон произносит устами старой прихожанки: «Скажи Христу — Его рабой всегда покорною была…» Главное — иметь веру. А внутреннее наполнение веры не столь важно, и допускаются даже некоторые неточности, поскольку Вийон, например, может, отдавая дань язычеству, назвать Деву «Великой Богиней», а рай тем временем вдруг оказывается у него похожим на «адские болота», то есть на топи Стикса и Ахерона с угадывающимся силуэтом перевозчика Харона.
Вера «убогой» и «простой» женщины не лишена цельности, и именно такую веру обретал Вийон, когда думал о матери; а могло быть и так, что о матери он вспоминал, когда обретал веру. Она, эта вера, отличалась от веры, изложенной языком теологических доктрин, причем поэт не видел никакого греха в том, чтобы говорить о Деве как о ровне Святой Троицы.
Вийон слишком часто видел изображение увенчания Владычицы Небес на левом портале Собора Парижской Богоматери, на протяжении уже трех веков являвшегося излюбленной темой художников и скульпторов; особенно часто в XV веке ее использовали на фронтисписах для часослова, так что поэт, естественно, всегда хранил этот образ в памяти. Христос возлагает золотую корону на голову своей Матери, но так, что в жесте подчеркивается их равенство. Сын Божий и Та, которую тогда уже начали называть Матерью Божией, сидят рядом на одном троне. Равенство подчеркивается еще и тем, что скульптор представил увенчание не в виде торжественной церемонии, а как нечто сугубо интимное, семейное.
Скорее всего, поэту не было известно, что один из художников герцога Бургундского Иоанна Бесстрашного не побоялся изобразить Богоматерь на самом верху иерархической пирамиды вечных ценностей. Однако он, конечно же, никак не мог забыть те «Чудеса Богоматери», которые столь часто инсценировались в Париже и в которых Дева представала столь женственной, столь по-матерински ласковой, а временами, как бы полностью забывая свою роль — весьма скромную, если ориентироваться на ортодоксальную теологию, — вдруг начинала судить и рядить. Дева в записанном около 1450 года Жаном Мьело тексте «Чудес» говорит, обращаясь к Богу: «Я так хочу!» Вот почему, вспоминая о «снегах былых времен», Вийон уважительно назвал Марию «самодержавной Девой».