Образ получился несколько противоречивым. Однако вера поэта противоречивой не была. На небесах Богоматерь выглядела владычицей, на земле — матерью. Она являла собой человеческое лицо божественного всемогущества. В средневековых легендах все ее поступки отмечены печатью доброты. Она врачевала раны, поднимала дух, осушала слезы. А главное, спасала грешников. Неизменный успех «Чудес», обнаружившийся впервые еще в XII веке, красноречиво это подтверждает: Дева судит лишь для того, чтобы спасать. Она отказывается вмешиваться, не препятствует Божьей каре лишь в тех случаях, когда речь идет об измене, клевете, гонении, о преступлениях против справедливости, верности, честного слова. Можно сказать, что ее этика почти совпадала с этикой героев рыцарских поэм.
Двойное обличье Марии — царственная Дева и Дева-мать — в конечном счете делало ее оплотом против врага человеческого. Кроме земных несчастий существует и вечное несчастье: ад. И Дева отвоевывает у ада души, увлекаемые туда грехами. И в суде своего Сына она всегда побеждает. Ведь она — лик надежды.
Некий насмешник, сочинявший стихи для одного парижского религиозного братства, архивы которого, к счастью, сохранились, не без фамильярности заметил, что Бог не осмеливался прекословить своей Матери.
При этом в Париже тогда было довольно много богословов. Правда, времена изменились. Уже лет сто они не вели своих великих споров, начатых в эпоху героических поэм, когда в результате открытия Аристотелевой метафизики и появившихся благодаря ей новых теоретических подходов у теологов забрезжила надежда, что им удастся на основе изучения человеческого разума объяснить, как происходит откровение. Попытки Фомы Аквинского и Уильяма Оккама примирить ум и веру были забыты. Стихли споры по поводу крайностей в понимании и искажений учения Аристотеля, которое пришло на Запад вместе с арабской наукой уже ставшего классиком Ибн Сины по прозвищу Авиценна и жившего позднее Ибн Рушда по прозвищу Аверроэс. Однако, хотя та борьба и утратила актуальность, их наследие все еще по-прежнему продолжало питать мысль схоластов. Вера и откровение отнюдь не запрещали людям искать собственных путей к этому самому откровению. Вера — одно, а знание веры, существующее независимо от антагонизма тайны и рассудка, — нечто совершенно иное. Оккам и его ученики убедительно показали, что, если преодолеть в какой-то мере скептицизм, фундаментальное различие между Богом и человеческим разумом способно дать новый импульс для развития логики. Дальше этого они, в общем — то, не продвинулись: дух научного исследования тогда только-только зарождался.
На рубеже XIV и XV веков канцлер парижского университета Жан Жерсон включил в свою теологию некоторые элементы гуманизма, взятые из античного стоицизма. Жерсон читал классиков. Однако его доктрина вобрала в себя больше красноречия Цицерона, чем мыслей Сенеки. Она не отличалась большой оригинальностью, и в ней полновластно царила риторика. Позаимствовать у античной мудрости кое-какие подходящие максимы не так уж трудно. А вот осуществить синтез недостаточно изученной и оставшейся тайной за семью печатями мысли оказалось задачей непосильной.
Естественно, что люди, обладавшие меньшей ученостью, чем Жерсон, оказывались в столь же трудной ситуации, как, например. тот же магистр словесных наук Франсуа де Монкорбье, весьма часто вспоминавший о древних и апеллировавший к предусмотрительно не называемой им традиции.
И поэт, и богослов в равной мере ориентировались на учебники. Читать и толковать «Сентенции» Петра Ломбардского — вот какие задачи ставили перед собой теологи, коллеги Тома де Курселя, одного из судей Жанны д’Арк, высказывавшегося за применение к ней пыток. (Де Курсель умер в 1469 году, достигнув высокой ученой степени в Сорбонне, поста старейшины парижского капитула, и к тому времени полностью забыв о своей роли во время руанского процесса.) В том удобном для употребления сборнике, каковым являлись «Сентенции» — честная компиляция, осуществленная приблизительно в 1150 году итальянским мэтром, ставшим позднее парижским епископом, — обозревалась вся теология. Содержавшихся в сборнике комментариев сорбоннским кандидатам на получение степени лиценциата «Святой страницы», то есть теологии, вполне хватало.
Петр Ломбардский, конечно же, был знаком с работами Пьера Абеляра и других оригинальных мыслителей XII века, но писал за сто лет до Фомы Аквинского. Удобное изложение доктрины, питавшее юные умы в середине XV века, отстало во времени на целых триста лет. А «Суммой теологии» пользовались лишь будущие проповедники ордена Святого Доминика, учившиеся в школе при доминиканском монастыре. Творчество святого Фомы, отвергнутого в 1270-м и канонизированного в 1329 голу, использовалось там при обучении столь же широко, как «Сентенции» в заведении, расположенном несколько ближе к Сене. Однако «Сумма» в ту пору уже не зажигала пытливые умы. Дух синтеза сменился духом резюме.
Изобретательность хранителей основ учения сконцентрировалась на «случаях» и «вопросах», оперируя которыми — и предвосхищая в этом Декарта — схоластика с номиналистским объективизмом занималась шлифовкой определенных догм, причем в толковании трудных мест экзегеты проявляли больше хитрости, нежели ума.
Присутствует ли, например, Сын Божий в евхаристии в тот момент, когда облатка падает в сточную канаву? Правомочна ли литургия, если месса посвящена не апостолу Петру и не апостолу Павлу? Юридическое крючкотворство заполонило теологию. Легко можно понять противодействие богословов Сорбонны расширению изучения юриспруденции в Париже, причем не исключено, что страх перед нашествием соперников усугублялся еще и опасением, что те извратят науку. Юристы действительно захватили все, так что оставалось лишь утешать себя мыслью, что самые опасные, то есть самые популярные из них, остались все-таки в Орлеане. В результате студентам приходилось проводить два года на берегах Луары, чтобы слушать там гражданское право, а потом, возвратившись в Париж, овладевать степенями церковного канонического права. Если бы законоведы захватили парижские коллежи, теологам просто некуда было бы податься.
Впрочем, теологи даже и не представляли себе в полной мере, насколько глубоко юристы успели внедриться и в богословскую науку, и во всю систему образования. Два века гегемонии юриспруденции в христианском обществе сформировали религию адвокатов и нотариусов. «А ради чего?» — говорили номиналисты, для которых все было лишь видимостью. И в результате получалось, что природа и содержание религии значили меньше, чем точное определение обязательных ритуалов и формул, с помощью которых обретается уверенность в спасении. Так, «слушать» мессу означало, что нужно оказаться в церкви до того момента, когда приносящий Дары священник откроет дароносицу. А то, какая существует связь между этой церемонией и нерушимым единством уже попавших на небо и еще проживающих на земле верующих, а также между нею и искуплением грехов, номиналистам было безразлично.
В ожидании того момента, когда в середине века пришедший из Италии неоплатоновский гуманизм позволит философии богословов подняться на новую ступень, что в свою очередь придаст законченные очертания христианской вере и положит начало новым брожениям внутри нее, внимание наставников концентрировалось на предметах иного рода. На протяжении целого века главным предметом забот духовенства было не точное определение того, что собой представляет «реальное присутствие» — то есть присутствие Христа в евхаристии — и какова сущность Троицы, а угрожающая ситуация в лоне самой церкви. Последней были нанесены сильные удары, что внесло смуту не в одну искренне верующую душу. Так, во времена Филиппа Красивого окончательно потерпела крах идея папской теократии, то есть претензия церкви апостола Петра на управление миром. Папство превратилось в огромную бюрократическую и налоговую машину, что порой возмущало и мирян, и духовных лиц. Кроме того, церковь познала болезненный раздел на две враждующие друг с другом части, во главе каждой из которых стоял свой папа, предававший бессмысленной анафеме соперника; несколько раз она оказывалась вообще без папы, причем болтовня соборных отцов была не в состоянии заставить забыть о действенности вверенных апостолу Петру ключей.