Откликнуться на сбор пожертвований, бросить звонкую монету в церковную кружку, подать милостыню нищему, заказать мессу в церкви или часовне, годовую панихиду в монастыре, завещать что-то богадельне — все сводилось к одному. Можно было положить хлеба или монет в корзины, которые на веревке спускали вниз заключенные из тюрем в Шатле и Фор л’Эвеке. По той же причине вступали люди и в разного рода братства, остающиеся в живых члены которых сопровождали умерших в последний путь, а по праздникам молились за спасение их душ.
Следует все-таки напомнить: когда отдаешь что-то при жизни, то таким образом отнимаешь это у себя. А когда завещаешь, делаешь благотворительный вклад после своей смерти, от этого страдают всего лишь наследники. Стало быть, завещание для любого человека из любой социальной среды являлось превосходной возможностью обеспечить спасение души, не поступаясь при жизни удовольствиями мира сего. Так люди исправляли неправедные поступки, совершенные на протяжении земного существования, и после смерти возвращали полученный некогда прибыток. Возмещали церкви то, что недополучили когда-то их усердные и преданные работники: оплачивали мессами не отданную некогда зарплату виноградаря, который, конечно, предпочел бы все же ее получить. Именно так Робер Може, первый председатель Парламента, не стесняясь, возвращал долг умершему поставщику:
«Я хочу, чтобы за упокой души Гийо, моего виноградаря, было отслужено двадцать месс, так как я многим обязан ему и его наследникам…
Я также хочу, чтобы 55 парижских су были розданы в качестве милостыни во спасение души того, у кого я купил на Гревской площади полтыщи вязанок дров и кому я остался должен 55 парижских су. так как не видел больше ни его самого, ни его наследников».
Вот так во имя моральных обязательств и согласно бытовавшим представлениям о них распределялись между упомянутыми в завещании лицами излишки состояния и невыплаченные долги.
Постепенно, однако, от века к веку верующие набирались опыта и осторожности. Они следили за тем, как поступят с их деньгами. Времена, когда даруемые суммы расходовались получателем по усмотрению, ушли в прошлое. Люди перестали просто отказывать десять франков приходу либо участок земли монастырю. Теперь они поручали, например, ежегодно служить заупокойную мессу. В условиях оговаривались либо мессы, либо свечи. Для церкви разница была невелика — она получала деньги и делала с ними, что хотела. А для верующего, желавшего не слишком задерживаться в чистилище, разница была существенная, поскольку таким образом обеспечивались молитвы за упокой его души. Он оплачивал их заранее. И знал, что получит в обмен на свою щедрость: рай.
Впрочем, щедрость щедрости рознь. В Лионе, например, духовные лица тогда отдавали на благочестивые мероприятия в среднем половину состояния, а миряне — всего четверть. Духовные лица на заупокойные службы отводили 28 процентов, а миряне — только 11. Нс приходится объяснять, что старого священника от старого буржуа отделяет довольно значительное расстояние, а уж если говорить про юного школяра с еще не вполне определившимся призванием, то у него взгляд на завещаемое имущество — даже если отбросить шутки в сторону, — естественно, не только отличен от взгляда обоих, но и переменчив.
Если читать только Вийона, то можно ошибочно свести все к простой иронии, возникающей от сочетания внешне серьезных намерений и комичных даров. Правда, послушав, как рядовое духовное лицо или рядовой мирянин диктуют свои последние наказы, мы бы убедились, что мэтр Франсуа не выдумал ни ситуацию, ни жанр. Надо сказать, что между завещаемым имуществом и тем человеком, которому оно завещалось, он установил весьма деликатные взаимоотношения. Независимо от того, были ли эти взаимоотношения трогательными или неприязненными, они придали рассказу о вымышленных пожертвованиях и вообще всей пародии на процедуру составления завещания определенную глубину, благодаря чему каламбурное начало произведения отступило далеко на второй план.
Перед нами два парижских завещания. Они были составлены тогда, когда был еще молод магистр Гийом де Вийон, тот, кого поэт называл своим «более чем отцом». Одно из них было составлено 1 августа 1419 года в присутствии представителя прево королевским нотариусом и секретарем Николя де л’Эспуасом, выполнявшим также функции регистратора. А второе 26 октября 1420 года в присутствии нотариуса составила жена президента Робера Може, которую, изменяя ее фамилию по роду, согласно парижскому обычаю того времени, называли «Симонеттой Ла Можср».
Вийон в «Малом завещании» среди прочего «оставляет» одному наследнику свои подштанники и книгу «Искусство памяти», другому — перчатки, жирного гуся и два процесса, причем надо сказать, что подобное перечисление отнюдь не является чем-то из ряда вон выходящим. Николя де л’Эспуас столь же серьезно перечисляет не менее разнородные вещи.
«Он оставляет Тевенену, сыну Гошье (своему племяннику), которому на свои средства помог получить ремесло вязальщика и суконщика, десять франков и сто туренских су, которые он одолжил ему, чтобы тот смог заплатить выкуп арманьякам, а также самый лучший свой короткий плащ со всем имеющимся на нем мехом, равно как и капюшон и свой «Роман об Александре», дабы тот поразвлекся и выучился читать».
Симонетта Ла Можер не менее склонна осчастливливать людей остатками своего гардероба. Правда, иногда она ставит некоторые условия:
«Дарю и оставляю моей племяннице Пьеретте Ла Бабу, дочери моей сестры Маргериты Ла Бабу, свой длинный открытый жакет и свою простую юбку, а также один из подбитых беличьим мехом плащей — на усмотрение душеприказчиков. Для блага ее и чтобы скорее была ее свадьба, оставляю ей двести франков.
А моей горничной Жаннетон, долго у нас служившей, для блага ее и чтобы скорее была ее свадьба, оставляю десять франков, кровать, среднее покрывало, две пары простыней посконного полотна, два головных платка, одну подушку, а также оставляю шесть локтей сукна ценою в один экю за локоть для свадебного наряда.
А если случится так, что названная Жаннетон будет вести себя неправильно или же выйдет замуж не по воле своих друзей и родных, то я свое распоряжение отменяю. И пусть душеприказчики не отдают добро вышеназванной душе до тех пор, пока не будет известно имя ее мужа».
Таким же образом поступал и Вийон, образуя из вещей самые невообразимые сочетания, правда отличаясь при этом от других завещателей тем, что дарил все как-то некстати, да и вещей тех у него не было. Например, одному школяру-однокашнику он завещал кое-что из одежды и книгу, а также еще и деньги, которые можно получить после их продажи. На первый взгляд в этом подарке Роберу Валле нет ничего необычного. Однако когда начинаешь изучать проблему более подробно, обнаруживаешь, что «бедный школяр» принадлежал к весьма зажиточной семье. Он был родственником одного крупного чиновника из Шатле, занимавшего важный пост в финансовом ведомстве. Впоследствии он и сам стал знатным горожанином, владельцем приличного состояния, прокурором.
Вийону, однокашнику, он представлялся человеком богатым, эгоистичным и самодовольным. И поэт охотно прибегает к сатире.
Он выражает готовность продать свои доспехи, дабы предоставить бедняге возможность сделать карьеру. Вийон изображает из себя великодушного рыцаря. Добавляет к своему благородному подарку еще и книгу, вроде бы призванную способствовать успехам в науке; однако речь идет об одном из самых беспомощных трактатов, об «Искусстве памяти», «благодаря которому можно иметь память, способную удержать все, что было услышано; красноречие, способное воспроизвести все, что удержала память, а также ум, способный усвоить любые науки…». Это именно та книга, которую называли, когда хотели заставить школяров посмеяться. Песенники характеризовали «Искусство памяти» как настольную книгу обманутых мужей. Одним словом, то была настоящая библия счастливых дураков.