Риза из шелковой золотистой камки и полосатой тафты, стихарь из льняной ткани с венгерским шитьем — этот пасхальный либо рождественский наряд превращал часовню в своего рода сокровищницу. Кстати, именно там, в часовне, Байе рядом с необходимыми для службы медной кадильницей и серебряной позолоченной чашей хранил несколько ценных вещей, которые ему, очевидно, достались по наследству и которые он в свою очередь тоже завещал своим наследникам: эмалированную серебряную раку, переносной алебастровый алтарь в обрамлении из позолоченного дерева, мраморную либо белокаменную статуэтку…
Мы бы ошиблись, если бы предположили, что Вийоны — настоящий и названный так впоследствии — ходили в шелках и белых одеждах из тонкого сукна. Образ жизни капеллана церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне был, скорее, более похож на образ жизни скромного буржуа, а не каноника Собора Парижской Богоматери, принадлежавшего к королевской судейской знати. Имел ли Гийом де Вийон в своей библиотеке два десятка книг? Были ли у него хотя бы две мантии? Стоял ли у него дома шкаф для риз?
Хотя узнать многие подробности о быте Вийона невозможно, мир, открывшийся глазам юного Франсуа де Монкорбье, едва он переступил порог раннего детства, разглядеть не так уж трудно: учеба и стихарь магистра Гийома де Вийона, колокольный звон, звавший на службу и на молитву Пресвятой Богоматери, гомон входивших в матюренский монастырь школяров, торопливый шаг тех, кто шел к Сорбонне, и тех, кто спускался к улице Фуарр…
Поверх монастырских стен перед ним открывалась панорама Парижа и вид на улицу Сен-Жак, занявшую отрезок древней, но навсегда оставшейся в памяти парижан римской дороги и оказавшуюся главной улицей левого, университетского берега Сены. Именно здесь, между домом «Божья любовь», стоявшим на углу улицы Сен-Северен, и домом «Серебряная корзина», примыкавшим к иаковитскому монастырю, он начал знакомиться с нравами столичных жителей.
Поначалу он читал Библию для общего развития, «Донат» для усвоения грамматических правил и «Доктринал» для уточнения унаследованных от родителей религиозных понятий. То было приобщение к азам. Позже у него появилось убеждение, что приобретенного им в этой области уже достаточно и что от избыточных знаний нет никакой пользы. «Донат», решил он, скучен, а потому верующему должно быть даровано вечное спасение уже за одно изучение содержащихся в нем молитв. Дабы посмеяться над тремя ростовщиками, Франсуа Вийон сделал из этой философии забавную песенку, содержавшую латинские слова с двойным смыслом. Слово «честь», взятое из католической молитвы во славу Девы Марии, одновременно оказывается названием не так давно учрежденной английским королем Генрихом VI и еще встречавшейся в обиходе монеты. Поэт выражает горечь человека, получившего кое-какое образование, но все же оставшегося обездоленным.
Три жадных ростовщика ничему не научились, если не считать песни во славу золота. А одно учение до богатства не доведет.
Глава V
И ИЗМЕНИТЬСЯ ЗАХОТЕЛОСЬ МНЕ…
Война закончилась. Французы забыли недавно мучивший их страх: страх смерти, разорения, страх перед завтрашним днем. У людей стала проявляться деловая активность. Они начали строить, организовывать, рисковать, творить.
Что мог предпринять в такое время юный парижанин, желающий разбогатеть? Вкалывать? В момент подведения личных итогов поэт, поменяв местами причины и следствия, выразил следующую мысль: работать можно лишь тогда, когда у тебя не пустой желудок. В этом мире все — иллюзия и противоречие, но что касается голода — он вполне реален.
Это вопрос «Зачем?», сформулированный бедняком. А ведь можно подумать, что для школяра, проживавшего почти в самой церкви Святого Бенедикта, путь к успеху был обеспечен. К обильно сервированному столу, отороченной беличьим мехом шапочке, просторному собственному дому. В возрождавшемся от лихолетья Париже полет фантазии честолюбцев не сковывался ничем.
Некоторые из них, естественно, выбирали торговлю. Однако пора в этом отношении была для столицы не из легких. Руан обретал экономическую независимость, которой способствовали как близость моря, так и растянувшиеся на целый век конфликты, во время которых Нижняя Сена зачастую оказывалась в одном лагере, а Париж — в другом. Тур воспользовался тем, что принцы перебрались в долину Луары, и завладел некоторыми еще недавно считавшимися традиционно парижскими рынками. Лион превратился в исключительно важный международный торговый центр, где перекрещивались дороги, ведущие к альпийским перешейкам, с приронским путем, ведущим к Средиземному морю. Что же касается государства Филиппа Доброго, то оно имело теперь два полюса — бургундский и нидерландский, — и на карте его торгово-финансовых связей Париж занимал более чем скромное место. Дижон и Брюссель были связаны между собой прямой дорогой.
Во времена Вийона уже почти никто и не вспоминал, что когда-то папские сборщики, занимавшиеся гасконскими провинциями, отправляли деньги в Авиньон из Парижа, герцог Беррийский считался одним из главных клиентов парижских ювелиров, а герцог Анжуйский заказывал в Париже аррасские гобелены. А главное, ушли в прошлое те времена, когда все сколько-нибудь значительные представители французской знати должны были из опасения, что их забудут, проводить в Париже несколько месяцев в году, когда Бургундия и Фландрия, Бретань и Арманьяк, не говоря уже о Наварре Карла Злого, управлялись с берегов Сены.
Парижские финансы так и не оправились после отъезда ломбардцев. Так во Франции называли и генуэзцев, и флорентийцев, и сиенцев. Начиная с эпохи Филиппа Красивого, они были главными импортерами иностранных капиталов и крупными поставщиками предметов роскоши. В основном именно они иногда в качестве менял, иногда в качестве торговцев предоставляли и долгосрочные кредиты на организацию предпринимательской деятельности, и краткосрочные потребительские кредиты. И именно они сделали из Парижа центр финансовых операций, в которых участвовали многочисленные компании, и одновременно превратили его в центр экономической информации.
Столица Карла V и даже Карла VI была еще городом, куда прибывали деловые люди и гонцы, где циркулировали идеи, перекрещивались интересы.
В конце XIII века самым большим состоянием в Париже было состояние финансиста Гандуфля д'Арселля, с которого брался налог 142 ливра 10 су, в то время как налог среднего парижанина составлял десять — двадцать су. Следом за ним шел королевский банкир Муше, или Мушато Гвиди деи Францези. В 1296 году из ста пятидесяти восьми налогоплательщиков, плативших налог, превышавший десять ливров, было сорок три иностранных, в большинстве своем тосканских, компаний или торговцев.