Чтобы избежать суда общественного мнения, ей оставалось только одно — делать то, чего она хочет, а она хотела праздника. «Меня всегда соблазняла перспектива прожигать жизнь, пить, оглушить себя»[95]. Требовательная, желающая всего и сразу, Франсуаза обладает несгибаемой волей. Она нуждается во внешнем действии, чтобы быть внутренне спокойной. Боясь скуки, как чумы, она принадлежит к той благородной расе непосед, которые верят в случай, и, конечно, вполне способна ощущать себя счастливой, даже если это счастье не могло стать сюжетом для романа.
Франсуаза и ее отец
«Я в “Уазо”[96] и весело щебечу», — жизнерадостно сообщает она своему другу Бруно Морелю из обители «Уазо», на улице Понтьё, престижной религиозной школы для девочек из буржуазных семей. Несколько месяцев спустя ее выставят за «бездуховность». Франсуаза никак не могла вписаться в рамки традиционного образования, требовавшие подчинения жесткому своду правил, ее восприятие мира совершенно не соответствовало той строгой системе воспитания, которой придерживались подобные школы.
Она плохо переносила эту регламентированную школьную жизнь и постоянно стремилась улизнуть. В прошлом году Кики была столь же озорной пансионеркой в «Сакре-Кер-де-Буа-Флери» в Тронше, пригороде Гренобля. Еще раньше она, поправляя здоровье, провела четверть в колледже «Клартэ», расположенном в горах, в Вийар-де-Ланс, на горно-лыжном курорте в двадцати километрах от Сен-Марселена. Ее отец, несмотря на занятость, приезжал к ней каждую неделю и радовался ее свежести и здоровому румянцу.
Их близость не нуждалась в выражении, они просто чувствовали единение, независимо от степени высказанности каждым своих душевных тайн. Пьер Куарэ проведет десять лет в Сен-Марселене и только после внезапного исчезновения Анри де Реми 6 сентября 1949 года, что неблагоприятно скажется на его карьере в Генеральной энергетической компании, уедет в начале 1950 года в Париж. В это десятилетие, несмотря на черные годы оккупации, он нашел веселого застольного приятеля в лице Рене Гутэна, хозяина «Отель де Франс», известного замечательной кухней. Городских знаменитостей, например, аптекаря и антерпренера, он имел обыкновение разыгрывать, и самые замечательные из этих розыгрышей не раз привлекали к себе внимание историков этой эпохи.
Известный в Сен-Марселене человек, мельник папаша Трамон, понес убытки из-за весьма грубой шутки. Однажды ночью приятели покрасили красной краской еще зеленые помидоры в его саду. Представьте себе, как должен был бы чувствовать себя мельник, взирая на чудом, будто по мановению Святого Духа, созревшую за ночь плантацию. Другой их жертвой стал директор вокзала, куда они отправили посылку, якобы пришедшую из колоний, где находился один из его племянников. Когда он ее открыл, то вместо экзотических фруктов увидел в ящике булыжники.
Имея такого отца, шутника и насмешника, она не могла не вырасти проказницей. Это одна из главных черт ее характера, что отмечали все журналисты после выхода «Здравствуй, грусть!». Среди них Жак Робер, который сделал первый репортаж о Сен-Жермен-де-Пре и окрестивший «экзистенциалистами» молодых людей, прожигавших жизнь в ночных погребках. Его статья[97] отражает это свойство личности эмпульсивной лауреатки Премии критиков. «Очень редко молодые девушки в жизни проявляют чувство юмора, — подчеркивает он. — Поэтому они часто скучны… Франсуаза Саган с этой точки зрения действительно ненормальна. В ней столько юмора, сколько может быть в пожилом англичанине, который смеется в усы уже лет семьдесят… Я знаю, откуда она берет это бесконечное веселье… Сопровождая ее на обед, я столкнулся на лестнице с ее родителями.
— Месье, — сказал я отцу (высокому красивому мужчине), вы позволите мне похитить вашу дочь?.. (Было подходящее время, чтобы он ответил утвердительно.)
— Месье, — ответил мне этот отец с суровостью, от которой мне стало не по себе… — я очень хочу, чтобы вы ее похитили, но с одним условием — что вы ее никогда не вернете обратно!
Я оказался в дурацком положении. После чего насмешник повернулся к дочери и все с той же интонацией произнес:
— Иди, дитя мое… Но будь внимательна, половина одиннадцатого — последний срок.
Я был обескуражен…
— Как? — говорю я Франсуазе, когда мы вышли из дома… — Нужно, чтобы вы вернулись в половине одиннадцатого, мы ничего не успеем друг другу сказать.