За рулем своего черного «ягуара» она отпускала педаль акселератора только в случае крайней необходимости, она мчалась как метеор, чтобы заглушить скоростью печаль. Что она скажет родителям там, за городом, где смерть собрала всю родню. Думала ли она тогда о том, что напишет в своем единственном полицейском романе?
«Как мы все-таки жестоки к нашим мертвым! Стоит человеку умереть, как его торопятся упрятать в черный ящик, поплотнее закрыть тяжелой крышкой и зарыть в землю»[127].
И Франсуаза Саган, которую мысль о смерти побуждает ценить прелесть жизни и ее удовольствия, однажды воскликнет:
«Умереть, да, но уткнувшись кому-нибудь в грудь, когда земля дрожит под ногами или вовсе теряет свою прелесть. Мне кажется, что я чувствовала бы гордость, безумие, поэзию… это последняя и единственная возможность узнать, что у меня есть решимость, что я могу бросить вызов, что я дорога своим близким, что меня любят, и что угодно еще, и что Бог ничего с этим не может поделать…»
Однажды романистка развлекалась сочинением собственной эпитафии. Рембо, который, лежа на кровати в марсельском госпитале, сказал с яростью в голосе своей сестре: «Я околею, а ты будешь ходить под солнцем», — мог бы принять ее на свой счет. Судите сами:
Здесь покоится
Неутешающаяся
Франсуаза Саган.
Первые интервью
«Почему вы пишете?» На вопрос, заданный «Либерасьон» четыремстам писателям, Франсуаза Саган ответила: «Потому что я это обожаю». Почти тридцать лет спустя ее о том же спросил «Экспресс»[128], и она почти так же коротко ответила: «Потому что я это люблю, мне это нравится». Ее просили также назвать любимых ею современных писателей. Она сразу произнесла имена Сартра и Мальро и не упомянула сотрудничавшего в журнале Франсуа Мориака, который со своей стороны проявил заинтересованность в молодой романистке в своем «Блокноте», появившемся на неделе.
Прочитав ее второй роман, он вступил в полемику с теми, кто считал, что «нет ничего более юного, чем эта разочаровывающая книга…». Лауреат Нобелевской премии на это отвечал, что, напротив, второй роман Франсуазы Саган представляет истинную жизнь молодежи. «Что еще говорит о себе молодежь, как не то, что написала Франсуаза Саган? А старость? — спросите вы. Ну что ж. Это в первую очередь то, что отделяет безнадежность от грусти. В конце жизни “Здравствуй, безнадежность!” перекликается с “Здравствуй, грусть!” ее начала. Молодость грустит, а старость теряет надежду, если только им не удается обрести Бога».
В «Последней премии», его громкой статье в «Фигаро», он сожалел, что жюри Премии критиков, высказавшись относительно общественной ситуации, не отметило «произведения, которое отдает дань духовной жизни Франции». Академик провозгласил себя тогда защитником романистки, проявив, однако, сдержанность в оценке моральности романа «Здравствуй, грусть!», ни в коей мере не умаляя ее литературного достоинства. Некоторые писатели становятся заметными с первой строчки. В какофонии романов того времени он разглядел этого «очаровательного восемнадцатилетнего монстра».
Свобода тона его раздражала. Как можно было не страдать, не испытывать угрызений совести, не ощущать греха в подобных ситуациях! Они не были знакомы, и только благодаря посредничеству Жюйара между Мориаком и Саган установились дружеские отношения. Издатель пригласил обоих на банкет, где присутствовал литературный ареопаг и блистательная плеяда критиков, чьи известные подписи украшали приглашение, посланное ими своим друзьям.
Франсуа Мориак и Франсуаза Саган очень быстро друг другу понравились, что вызвало всеобщее удивление. Свидетелем встречи был Жерар Мург, хорошо знавший обоих. «Все ждали взрыва, вспышки. А они стали спокойно беседовать», — пишет автор «Клубка змей»[129]. Франсуа Мориак сразу почувствовал ее застенчивость, но и ее внутреннюю силу: она говорила на одном с ним языке.
Однако у нее было иное, новое, непринужденное, более свободное отношение к христианству, тому, которое он знал и исповедовал. Ему было свойственно чуткое внимание к окружающим, эта манера наделять их чертами, делающими их незабываемыми… И впредь было не важно, что мораль двух писателей была различной. Правда по эту сторону Пиренеев, неправда — по другую. Как бы то ни было, он очень хорошо знал так любимого ею Паскаля. Удивительный тет-а-тет. И, конечно, эта школьница, которую он измучил критикой, была его продолжательницей. Он предчувствовал, быть может, уже по ассонансам, которые оставило в нем эхо первой книги этой незнакомки, что она будет вести поиск в том же направлении, что и он, но с большей безотчетной свободой и с меньшей глубиной, из которой проистекают основы человеческого сознания.