Закололо в боку. Печень, что ли? Прошу прощения у всех, у Ираны в особенности, говорю, что страшно устал с дороги и тому подобное. Иду к себе. Мама провожает взглядом. Ей очень хочется пойти за мной, но она понимает лучше этого не делать, по крайней мере сейчас.
Меня слегка подташнивает. Тяжесть в животе.
На кухне темно.
Кухня находится у нас на галерее. Все окна выходят во двор. Сейчас они открыты, и слышно, как мягко шелестит, будто рассказывает о чем-то своем, наболевшем, густая листва тутового дерева, как поскрипывает двор, как отходит медленно ко сну. Кто-то курит в ночи на площадке четвертого этажа. У кого-то капает вода из крана... А вот кто-то включил свет, открыл холодильник, звякнул стеклом и тут же (словно кого-то испугался) выключил свет.
Комары...
Да. Точно. Ирана вон вся в комариных укусах. Да, а это что такое?.. Похоже на автоматную очередь. Ничего себе...
Я прикрываю рот рукой, едва добегаю до раковины.
Все, чем мама накормила, все наружу; нельзя мне так много есть, не привык я; да и пища мясная, жирная... домашняя. Смешал вино и коньяк... Ничего страшного, о-кле-ма-юсь, дома ведь. Да. Точно.
Падаю на широченную арабскую софу (дань моде конца семидесятых), раскидываю в сторону руки, ощупываю свежесть накрахмаленных простыней и пробую закрыть глаза.
Я перебираю в памяти, восстанавливаю по бабушкиным рассказам историю семьи Новогрудских, от начала века (когда прадед мой, Самуил Новогрудский, впервые приехал из Варшавы в Баку - море билось о Девичью башню - вести торговлю с азербайджанскими татарами, а через некоторое время прибил "мезузе" к дверному косяку) и до самых наших дней, когда внуку его и правнуку уже оказалось мало места в этом разросшемся городе-мечте. И вот я, еще раз (в который уже!) удивляюсь своему случайному появлению в этом мире, времени, городе и доме. Я удивляюсь своему имени, тому, что лежу сейчас вот на этой софе, которая занимает половину комнаты, я удивляюсь раскинутым своим рукам, чувствующим, как заботится обо мне, как старается отчий дом поделиться теплом. Нет, по большому счету от человека все-таки мало что зависит, и прадед мой это знал, не зря же он первым делом прибил к дверному косяку пергамент со стихами из Писания. Но почему не в серебряной капсуле? Почему "мезузе" в нашем доме оказался закрашенным, и не одним слоем краски? Может, в "мезузе" вкралась ошибка, не хватает буквы или ее частицы? Что тогда? Сколько злых духов, сколько призраков просочилось уже с 1906-го года?
Мысли перескакивают на детские кошмары, на извечную боязнь темноты и на тех защитников, что бдят у изголовья детских кроватей, когда родители выключают свет и, выходя из спальни, плотно закрывают за собой дверь. Когда-нибудь и я превращусь в такого вот невидимого никому, кроме ребенка, крылатого защитника, потому что лишь дети знают совершенно точно, что все перестает существовать только в узком физическом смысле. Да, я обязательно схожу на кладбище, на кладбище надо сходить, а еще надо положить конфетку у каменного барана в Крепости.
Меня продолжает винтить от выпитого коньяка и вина.
Комары, правда, презлющие... Но не они мешают уснуть. На улицах стреляют. Очередями... Стреляют с таким азартом, будто на деньги в нарды играют. Короткий ойн[1]. "Шеш-гоша"[2] - четырежды повторенная автоматная очередь. "Еганы"[3] - прицельная, одиночными... "Пэнчу-Ся"[4] - ответ: оборонительный пистолетный хлопок.
[1] Игра (азерб.).
[2] Дубль-шесть (перс.).
[3] Дубль-один (перс.).
[4] Дубль-пять (перс.).
- Что ворочаешься? - спросила мама, приоткрывая дверь. - Комары заели?
Показываю на занавеску, освещенную фонарем, за которым неспокойно спит город.
- А-а-а... Это где-то за Парком офицеров. Ничего, привыкнешь, я раньше тоже подолгу уснуть не могла. Дверь закрыть? Или лучше пусть сквознячок?..
Дни без чисел
Меня разбудил телефон.
Сначала я решил не подходить к телефону, как правоверный еврей в субботу, но потом передумал и едва подоспел к нашему допотопному. Снимаю трубку, слышу:
- Добрий утро.
Незнакомый. Механичный голос.
- Доброе утро, - говорю.
- Наргизи оларми?[1] - Голос несвежий, неживой, неестественный, как будто говорят через что-то. (Платок, что ли?) Может, он соседке нашей звонит и номером ошибся?
- Наргиз бурда яшамиир[2] - и, раздраженный, даю отбой. Оставила, наверное, дура, наш телефон какому-нибудь своему однопартийцу, чтобы муж не ревновал.
Однако проваливаюсь в сон я быстро, как проваливаются люди, случайно разбуженные и еще согретые постелью.
Опять настойчивые звонки.
Где мама, почему не может подойти? Наверное, на кухне.
- Добрий утро. - Он еще и хрюкает!
- Добрый, добрый. Куда вы звоните?
- Чагыр Наргизи[3].
Швыряю трубку.
Опять звонят.
Ну, думаю, сейчас я этого хрюкана-то облаю.
- Мы же с тобой, кажется, договаривались, что ты позвонишь, как приедешь...
Хорошо, что не облаял.
Спешу оправдаться. Закрутило. Завертело. Забыл. Прости. Что? Да нет, все в порядке... И Чечню, Чечню тоже без проблем... Что? Маму? Сейчас гляну.
Мама сидит на диване в большой комнате в фартуке, с чайным полотенцем через плечо и кокетничает с отцом. Она получает двойное удовольствие, слушая его голос и глядя на его портрет. Иногда она улыбается и поднимает бровь (давняя привычка), иногда выпрямляет спину и хмурится (что-то новое в ее характере).
- Ну, о чем ты говоришь. Знаешь же, сколько долларов за нашу квартиру дают. В Москве это - гараж! Да, очень худой, но ничего, пока он здесь, я его откормлю. Ну о чем ты... Да! Хорошо, хорошо, я подумаю, у меня время есть...
Сегодня на маме белая хлопчатобумажная блузка, клипсы из густой сочной бирюзы, свободная штапельная юбка с бело-желтыми хризантемами по черному полю. Босоножки те же, что и вчера, с перехватом на лодыжках.
Она достает из сумочки ключи; на колечке их несколько: в старых домах всегда переизбыток дверей.
- Илья, будешь уходить, не забывай закрывать за собой все двери. Сейчас другие времена... Сейчас у нас Народный фронт... И, пожалуйста, вынь руки из карманов, стоишь, как лоты[4].
[1] Можно Наргиз? (азерб.).
[2] Наргиз здесь не живет! (азерб.).
[3] Позови Наргиз! (азерб.).
[4] Здесь - хулиган, урка (азерб.).
- Мама, перестань, я же не Рамин!
- Ты - хуже.
По лестнице мама спускается чуть-чуть боком, пальцами едва касаясь перил, не торопясь, как бы ни поджимало время. И с какой-то легкой, почти светской рассеянностью. А вот я, наоборот, я всегда тороплюсь, - сбегаю: старые лестницы с высокими гранитными ступенями дают хороший разгон.
Рамин встречает нас на втором этаже, пританцовывая на выступе, лишенном всякого архитектурного смысла.
- Эй, армяне, стоять-бояться!! Вы окружены. - И целится в нас из самодельного деревянного автомата.
- Зараза маленькая! Напугал - чуть сердце не оборвалось... Слезь оттуда. Упасть хочешь?!
Рамин спрыгивает с выступа; поднимается с корточек в полный рост и "расстреливает" меня и маму из автомата.
- Пленных не берем, - кричит он, - коридор закрыт. Кто не ушел, тот опоздал, вы в мясорубке. - Хлопки его игрушки на удивление точно повторяют вчерашние калашниковские очереди. - Илья, а ты уже три раза как умер.
Я надвигаю ему на нос козырек бейсболки с надписью "Нью-Йорк рейнджерс", говорю, что не три, а два с половиной, и, после недолгого сопротивления, отбираю игрушку.
- Почему не в школе? - спрашивает мама.
- Каникулы же.
- У тебя каникулы всегда на месяц раньше.
Он прыгает, старается вырвать у меня автомат из рук.