- Я ведь когда сюда ехал, даже на всякий случай крестик снял.
- Перестраховался, старик... явно... Значит - выкрест, да? Надеюсь, крестился не для того, чтобы воспитывать дискотеки?
- Как узнал об убийстве отца Меня, подумал, пусть нас, крещеных евреев, будет больше. Правда, потом оказалось, что я выбрал самую гэбэшную церковь в Москве.
Он смеется.
- Где крестился - не столь важно. Не мы ведем, не нам судить. А вот насчет крестика своего... Знаешь, в Торе есть такой кусочек, об обязанности каждого ограждать высотные места... крыши: "Ты же не хочешь, чтобы кто-то упал, ты же не хочешь, что бы на доме твоем кровь была". Я это в том смысле, что, бывает, сам не чувствуешь, как близко подходишь к краю...
- ...вспомнил сейчас, как поднимали с тобой Нанку?
- А ты... ты забыл?
Он, похоже, решил сменить тему, теперь он мне объясняет, что велосипед просто незаменимое средство при простатите и осведомляется о здоровье моей железы, он говорит, что если у меня уже есть простатит или вазикулит, надо немедленно покупать велосипед. Он первый человек, кто советует мне не жениться, а просто купить велосипед; не обязательно такой, как у него двенадцатискоростной. Он гордо хлопает по седлу. Можно попроще.
Мне всегда казалось, что я более-менее знаю Крепость, во всяком случае, я всегда мог войти через Парные, Ширваншахские ворота и выйти через Сальянские или Шемахинские, но Марик повел меня такими древними улочками-закоулочками, мощенными камнем, о которых ни я, ни советский кинематограф, так любивший снимать эти экзотические места, даже и не подозревали.
Да, подумал я, глядя на стены домов в полуметре от себя из устойчиво-застывшего известняка, на низенькую двухстворчатую дверь с большими медными кольцами, - вот где идеальное место для анонимного проживания. Да. Точно. Это на поверхности, Илья. Здесь все улочки слепоглухонемые, здесь двери не пронумерованы, без почтовых ящиков; здесь даже квартальные мечети давно уже не подают голосов, здесь улицы и дома озабочены чем-то незримым и неизреченным, которое, возможно, и явится, и изречется когда-нибудь за этим углом, за вот тем поворотом, под тем застекленным балконом, заросшим виноградной листвой... Но когда - и где ты будешь, уже будешь?
Показалось, что мы сейчас где-то недалеко от минарета Сыныг-кала, но это "недалеко" без провожатого могло вылиться любителю крепостных улочек в целый час плутания и нервного напряжения, поэтому я на всякий случай стал запоминать дорогу.
Вот арка, свод которой поддерживают две вырубленные в стене колонны; колонны - это уже мета на будущее, а вот окно - на левой полустворе нарисован глаз и на правой тоже, такое окно не сглазить никакому черному глазу. Надо его запомнить.
Мы поднялись по выщербленным волнообразным ступеням, залитым мыльной водой, - Марик уверил меня, что за три секунды слетает по ним на своем велосипеде, - свернули налево в еще одну арку, прошли до конца улицы, дома которой, как и дома в новом, Внешнем городе, тоже были обклеены предвыборными плакатами - и уткнулись в тяжелую резную дверь.
Под кнопкой звонка - пятипалый отпечаток белой краской.
- Твой беш-бармах?
Марик показывает мне свою ладонь, явно намного больше отпечатка, потом запускает руку в карман спортивных брюк, с люминесцентными лампасами, выуживает оттуда ключ под стать древней двери и вставляет в скважину.
Небольшой квадратный дворик, действительно весь заросший виноградом, принял сначала меня, затем Марика с велосипедом.
- Рай для художника, - объявляю я и осматриваясь.
...Безрукий розовато-коричневый манекен (тот самый, наверное, что всегда рад меня встретить), прислоненный к недавно выбеленной чистенькой стене, на которой висит колесо от фаэтона... пустые банки из-под краски... тяжелые обрызганные известкой ботинки...
Марик удовлетворенно хрюкает и сладострастно суживает исправленные за океаном глаза.
...Беседка. Фонтан. Розарий... (Но вместо благородного запаха роз - меня встречает ядреный запах маринованного чеснока и краски.)
На веранде длинный стол с двумя примкнувшими к нему стульями очень напоминает стол в кают-компании на "Геннадии Максимовиче" только без пластикового покрытия и бортиков.
На столе ананас и дорогая иностранная фотокамера.
- Снимал? - спрашиваю.
- Да я уже неделю его фотографирую, он для монтажа был нужен. Так что сегодня можно смело его употребить. - Он снимает очки и кладет их на ананас. А ты... живописуешь... иногда?
- Нет, я бросил.
- Совсем? Жаль. Мне всегда казалось, что настоящего писателя из тебя не выйдет, а вот художник... еще может получиться. Идем-ка покажу тебе... свой дневник.
Мы проходим недавно отремонтированную галерею, служащую теперь отчасти кухней, отчасти прихожей (запах жареного мяса дурманит голову), входим в темный сырой коридор; мое внимание привлекает широкая железная дверь с глазком: такого я не видел, чтобы внутри квартиры ставили сейфовую дверь "это Хашима апартаменты, дверь нельзя открывать, раньше он там манекенов своих держал, но после того, как их переправили на военную базу в Гянджу, я даже не знаю, что там, в этой комнате - может, он труп тещи законсервировал или своего охранника, ты же знаешь его закосы под Алена Делона... "Двое в городе" и все такое..."
Я замечаю, что Марку нравится костерить своего покровителя и "молочного брата" в прошлой жизни.
В конце коридора еще одна дверь (двойная), я перешагиваю через порог и оказываюсь в просторной светлой зале. Здесь так же пахнет ремонтом. Розоватый, предвечерний свет мягко опускается прямо с потолка. Потолок практически наполовину застеклен: в зале нет ни одного окна. В незастекленной части потолка, напоминавшей рамку, были вмонтированы маленькие зеркальные лампы, какие обычно любят ставить в офисах все те же кавказцы и новые (они же старые) русские. Кроме компьютерного стола, на котором монитор демонстрирует сейчас игру невообразимых сферических форм, и офисного кресла, на спинке которого висит свитер, - больше никакой мебели. На ковре дорогой музыкальный центр и разбросанные коробочки с аудиокассетами и компакт-дисками. В дальнем углу на витой приставке кальян, из тех, что впаривают туристам на стамбульском рынке. Четыре белые стены в фотографических работах Марка. (По тому, как он показывает мне рукой, я понимаю, что это и есть его дневник.) Все они черно-белые, или, как он сам выражается, - ЧБ. Все под стеклом с модными латунными зажимами.
- Да у тебя тут просто музей имени себя, - говорю и вдруг вижу... не может быть, это же Таня! Таня в том самом свитере (я узнал его по эмблеме), что висит сейчас на спинке кресла. Есть подозрение, что свитер надет на голое тело: такие вещи чувствуешь даже на фотографии.
Таня, неужели ты когда-нибудь состаришься и вовсе исчезнешь?! Неужели когда-нибудь состарится, пожелтеет, сотрется эта фотография?!
На лаконичном фотопортрете серовато-белый фон, точно приставка перед аристократической немецкой фамилией, противопоставляется предельно черному (в жизни синему) Таниному (а вообще-то Марика) свитеру. Таня сидит на поставленном спинкой вперед стуле, чуть наклонив голову влево (слегка кокетливая уступка кому-то невидимому, хотя почему кому-то, известно кому), прядь прямых волос изумительно высветлена; прическа - каре, челка скрывает удивленно приподнятые брови, благодаря низкой челке взгляд еще более глубок, выразителен и - вне времени... Когда-то в другой жизни этот взгляд мог принадлежать одной из жриц храма богини Антаис.
Я вспоминаю, как она улыбнулась, вернее, недоулыбнулась мне в поезде (точно такая же северная недоулыбка, бесконечно продлевающая действие - факт искусства, подарена слишком суеверному, узнаваемо южному объективу), как встретились наши взгляды, и мне еще показалось, будто она откуда-то знает обо мне все, как она по-мальчишески протянула мне руку и сказала: "Татьяна", а потом, не дождавшись от меня чего-то (чего?), резко поднялась, забросила сумочку на плечо: "Счастливого вам пути". Я даже вновь услышал запах ее духов с альпийской свежестью, как бы намекавших на непорочность, на девственность...