- Тебя что, Ирана пригласила?
- Сегодня ты на редкость догадлив.
- А ты, видно, здешние нравы позабыл уже.
- Ну, не такие уж тут дикие нравы. Зря ты за меня так переживаешь. И декорации вполне западные, и батюшка вместо муллы, и в руках у тебя двойной скотч.
Марк щелкнул пальцем. Почти тут же перед нами возник официант в жилете с латунными пуговицами.
- Скотч. Двойной. - Хрюкнул мой друг.
- А может, я хотел джин. Джин с тоником.
- А может, ты угомонишься? Вспомни, что ты мне в Крепости советовал.
Я оглядел зал...
Ее я тоже не сразу узнал. На ней было короткое платьице из черного панбархата с вырезом сзади, не до самой попки, как у той актрисы, имя которой я позабыл, в том смешном французском фильме, - но, глядя на ее прямую вышколенную спину, вдоль позвоночника поросшую персиковым пушком, - тоже дух перехватывало и отвести взгляд было никак не возможно.
Так вот, значит, кого должен был встречать Марк!
- Не думала вас здесь встретить, - сказала она, подходя к нам.
- А я вообще не предполагал, что мы когда-нибудь свидимся. - Сказал и тут же вспомнил поезд, вспомнил, как подумал тогда: "Теперь от меня мало что зависит". Ну что ж, оказалось, действительно "мало". Честно говоря, я пожалел, что судьба свела меня вновь с Таней: передо мной стояла уже другая девушка.
Запах духов был тяжелый и намекал на порочность. Такой скорее бы подошел разведенной брюнетке, только начавшей закрашивать седину.
Официант принес Марку скотч со льдом.
Марк указал на меня. Тогда он повернулся ко мне.
Я взял с подноса стакан из толстого стекла с пластмассовой лопаточкой в виде бегемота.
- А вы умеете расслабляться. Никто не скажет, что отпуск не идет вам на пользу. - Татьяна подняла чашечку кофе и чокнулась со мной. - Извините, я не пью.
Виски был отличный. Я с удовольствием сделал пару глотков.
- Посвежели. Помолодели. В глазах уже нет той загнанности. - Она тоже не скрывая изучала меня, вводя в смущение.
Марк начал зеленеть от ревности, только нос его по-прежнему оставался влажно-розоватым.
- Я всего лишь выполнил вашу просьбу - передал документы лично в руки Иране, и с тех пор стараюсь ни от чего не замыкаться и отдаваться всякому впечатлению, ведь завтра-послезавтра каникулы кончатся, дымка рассеется и...
- ... надо будет возвращаться к привычному течению жизни?
- Именно так.
- Было бы так, если бы вы возвращались не в Москву. - Она взглянула на меня так же, как тогда в поезде, будто ждала чего-то.
Эти ее слова и взгляд нельзя было не истолковать как намек. Я понял это и по Марку, начавшему снова слегка косить, и по Иране, подошедшей в тот момент к нам откуда-то сзади.
- Когда дымка рассеется, Тата, он сядет за роман. Это и будет привычным течением его жизни. - Ирана, желая продемонстрировать перед подругой свои права на автора и на его будущий роман, снова взяла меня под руку. - Выведет всех нас на чистую воду.
- Неправда, Илья не похож на моралиста. - Татьяна хищно прищурилась на добычу.
- Моралист, моралист.
- Какой он к черту моралист. Немножко циник, немножко романтик, немножко раздолбай, - не удержался и вставил словечко Марк.
- Таня, я согласилась фигурировать в романе под своим именем. Что мне терять?
- Если найдется местечко и для меня, я тоже хочу под своим... Таточка. Татьяна Рублева. Звучит?
- Даже слишком, - говорю. - Для русского читателя фамилия эта связана с Отцом, Сыном и Святым Духом. Лучше - Рулева. Или что-то в этом роде.
- Что значит, "что-то в этом роде"?! - она пятью растопыренными пальцами показала нечто барочное. - Я не согласна. Батюшка, - крикнула она на весь бар, - идите к нам, вы должны нас рассудить!
Отец Алексей, до этого момента беседовавший с беременной родственницей Ираны, у которой мы были в гостях в тот самый день, который можно считать по-настоящему началом моего отпуска, смущенно оглянулся на зов и, извинившись, отправился к черному платью с вырезом сзади.
Через некоторое время я, помешивая в стакане остатки льда пластмассовой лопаточкой, уже пикировался с ним.
- Вы что же это, теософией увлекаетесь? - спросил он меня, не в силах сдержать возмущение.
- И антропософией, и дзен-буддизмом. - Хорошо, что я ни словом не обмолвился о телесно-ориентированной психотерапии, а только Христофора Арамыча вспомнил и повторил его слова: - Скажите, батюшка вы никогда не замечали, что некоторых людей так и хочется назвать другим именем? Они как будто в стороне от него. Потому и имя их колеблется.
- Имя не может колебаться. Оно дано нам от Бога и является нашим долгом, обозначенным одним единственным словом. Имя, каким бы оно ни было, всегда соразмерно природе носителя.
- Даже тогда, когда носитель, как вы выражаетесь, еще не осознал свой долг?
- Возьмите младенцев во Христе.
- Но ведь человек меняет атомы и маски каждые две-три минуты.
- Маски - это у богохульников-язычников... И душа их, грешная, пребывает день ото дня в колебательном состоянии, из-за чего и имя колеблется, как вы изволили заметить. И выбрать они никак не умеют, потому и мучаются-страдают, и других мучают.
Где-то на середине пути от стойки бара Хашим вдруг сменил курс - все-таки решился подойти к нам, конечно же, ему хотелось, чтобы это было замечено как можно меньшим числом присутствующих, но после того, как в нашу стайку благополучно влился отец Алексей, он оставил эту надежду. Шел он к нам с дочерью, и я догадался почему: присутствие ребенка само собой обеспечивало соблюдение ритуала, которое могло быть нарушено (или уже было частично нарушено, кто его знает) из-за моего присутствия здесь. Уж не этого ли добивалась Ирана?
Как подобает старым друзьям, сто лет не видевшимся, мы и обнялись, и расцеловались.
В баре кое-кто с облегчением вздохнул.
- Видишь, какой я тебе сюрприз приготовила ко дню рождения. - Ирана поправила на мне узел галстука, для того, видимо, чтобы сюрприз казался больше, чем сюрприз.
Кое-кто в баре опять напрягся. Например - Заур-муаллим, все это время следивший за нами из-за столика у самого витража, который, судя по яростному полыханию, давно уже должен был бы обуглиться.
- Вот ты стоишь, и вся юность перед глазами, - сказал Хашим, проявляя неслыханную для него сентиментальность. - Илья, а как мы жили-дружили!.. Э, разве сейчас кто-нибудь дружит так? Косила, я правду говорю?
Марик аж закашлялся.
Хашим неотрывно глядел на мой галстук, будто он служил проводником в нашу юность.
- Несколько пестроват, - наконец выдавил он из себя. - Именно поэтому я его и не носил. - Сказал и посмотрел Иране прямо в глаза.
Ирана улыбнулась ему своей фирменной улыбкой.
Я почувствовал себя оплеванным.
- Да, раньше были другие времена... - воспользовался паузой батюшка. - С одной стороны вроде как советские, а с другой... и для души простор, и слово не болело. - Ну да ничего, мы вот тут, на земле нашей, церковь строим Святого Александра Невского на пожертвования...
- О, это надолго. Может, потреплемся, старче? - тихо предложил мне Хашим. - Марк, скажи там, чтобы нам принесли "Уокера" в белую комнату.
Стены комнаты действительно были выкрашены белой краской. Белыми были и тучный диван, и такая же тучная пара кресел, журнальный столик и даже рамки на старинных номерных гравюрах, изображающих шотландские пейзажи времен Вальтера Скотта.
Окно было распахнуто. В комнату вливался вечерний воздух с запахом моря. Здесь было хорошо. Тихо. Спокойно. Здесь все располагало к беседе. Теплой, дружеской. Очень может быть, именно в этой, обманной комнате и заключаются настоящие сделки.
В дверь тихо постучался официант. Вошел беззвучно. Поставил по просьбе Хашима бутылку черного "Джони Уокера" и два стакана на подоконник. Хотел разлить, но Хашим остановил его жестом, мол, сам, - сам и разольет, и лед положит. Уходя, официант предупредил, что минут через десять все будет готово, и уже можно идти в зал.