«Отец, — писала она брату-близнецу, — к сожалению, выбрал не ту форму изложения. Вместо того чтобы мучиться с этим эссе („Проклятый „Шиллер“! Это так утомляет его, куда больше, чем вся его беллетристика. Господи, да кто же поможет ему в этом?“), лучше бы призвал на помощь свой талант сочинителя и принялся за второй том „Круля“, поскольку первый получил в Германии почти succès fou»[180].
Да, госпожа Манн осталась прагматиком и неукоснительно придерживалась своего старого принципа: думать только о будущем, а не о прошедшем. Планировать! Подумать, к примеру, над вопросом, стоит ли в 1955 году устраивать два юбилея: золотую свадьбу 11 февраля и восьмидесятилетие 6 июня. «Собственно говоря, нам вообще не стоило бы отмечать годовщину золотой свадьбы, потому что тогда самый великий из ныне здравствующих — кто бы это мог быть? — в июне не сумеет справиться со всеми чествованиями и прославлениями, которые на него обрушатся».
Когда речь заходила об организационных вопросах, в том числе и о проведении празднеств, Катя по-прежнему отвечала за все и выполняла роль главы семейства. Пусть во время аудиенции в Ватикане 27 апреля 1955 года ее и отодвинули — хотя она была частью его — на задний план, за проведение предстоящих мероприятий была в ответе только она. Естественно, для Волшебника 11 февраля столь же важная дата, как и 6 июня, писала она брату, так что, бесспорно, ее близнеца и свата ему хотелось бы увидеть скорее всего уже зимой; что же касается ее, то выслушивать дважды непременные изъявления «благодарности» просто выше всяких сил, хотя пока «она и пребывает в до смешного добром здравии».
Вот почему день золотой свадьбы они скромно отмечали в узком семейном кругу, с четырьмя детьми (не было Моники), которые устроили для родителей приятный сюрприз: подарили им нового Нико, двухгодовалого пуделя, вместе со стихотворением Эрики, прикрепленным к его спине.
«Зато до неприличия долго» отмечали праздник всех праздников в июне, на который «из Берна приехал сам федеральный канцлер и произнес дивную речь, а принадлежащая Швейцарской конфедерации Высшая школа присвоила ему звание Почетного доктора; потом в драматическом театре было устроено небывалое торжество, по окончании которого состоялась встреча с бернцами. Все без исключения швейцарские газеты выпустили специальные праздничные номера, мировая пресса уже просто не знала, что еще придумать; сам Кнопф[181] собственной персоной прилетел из Нью-Йорка — это уже слишком».
События обгоняли одно другое — и Катя все скрупулезно записывала: дни Шиллера в Штутгарте и Веймаре, почести, оказанные юбиляру «родным раскаявшимся Любеком». А потом, post festum[182], прием, устроенный нидерландской королевой («К. запретили делать книксен»), полный триумфа повтор речи, посвященной Шиллеру, в Амстердаме, вручение наград и оказание всяческих почестей. Наконец несколько дней отдыха на уже знакомом Нордвике, приезд брата Петера и Эммеке, а после, совершенно неожиданно, внезапные осложнения: распухла левая нога (почему Катя, посещавшая во время войны курсы оказания первой помощи, только во время визита врача поняла, что это тромб?), тут же носилки, приехала машина для перевозки лежачих больных, перелет в Цюрих, затем клиника кантона, недовольство главного врача («терпеть меня не может, не удостаивает ни словом, ни взглядом, что крайне удивительно, поскольку я с ним всегда приветлива и вежлива»), и, наконец, пятница, 12 августа 1955 года, последний день.
Катя, в трудные минуты никогда не забывавшая о чувствах сострадающих, писала об этом дне не только подруге Молли, брату Клаусу и другу Райзигеру, она во всех подробностях описала кончину Томаса Манна и в письме к Иде Херц: «Пациент все время был в сознании, иногда чувствовал себя плохо, но нельзя сказать, чтобы он очень уж сильно страдал — болезнь протекала вообще без каких-либо болей […]. После полудня он еще шутил с доктором и […] вдруг потребовал, чтобы я поговорила с ним, валлисцем[183], по-французски. К вечеру затруднилось дыхание, и ему тотчас дали кислород, но после того как приступы повторились дважды, врачи окончательно потеряли какую-либо надежду на спасение: ему дали морфий, он тотчас успокоился и мог легко дышать. Перед тем как уснуть, он потребовал очки; где-то около часа он спал, равномерно и спокойно дыша, я все время сидела подле его кровати, но даже не заметила, как в восемь часов его сердце остановилось».