Прочитавшему эти строки непременно придут на память описания чаепитий в доме Томаса Манна, пусть даже они — в соответствии с другими временами — бывали не столь пышными. Вне всяких сомнений, Катя Манн переняла все от своей матери в устройстве подобных церемоний; Катя вообще во многом походила на мать, за исключением, пожалуй, красоты, в чем дочь уступала ей, однако сей факт до сих пор вызывает споры. „Нет, матери тебе никогда не догнать“, — говаривала Паула Прингсхайм своей взрослеющей внучке, которая даже в преклонном возрасте все еще вспоминала об этом „приговоре“, хотя с присущей ей самоуверенностью могла любого убедить в том, что она „и думать забыла о бабушкиных словах“.
Однако жизнь дома Прингсхаймов определяли не только необычайное остроумие и обаяние его хозяйки, но и в не меньшей степени „блестящий ум“ (если воспользоваться опять-таки высказыванием Хермана Эберса) хозяина дома, которого жена в доверительных письмах любовно называла „ужасно сладким маленьким мужчиной“, поскольку он был ниже ее ростом. Альфред Прингсхайм любил в разговоре сдобрить свою речь „иронией, а порою и удивительно остроумными шутками“, при этом он много и „нервно курил“. Свое свободное время чаще всего он проводил за роялем, а еще был „коллекционером художественных произведений“. Его успехам в этой области способствовало не только удивительное вполне профессиональное чутье, но и значительное состояние, перешедшее к нему по наследству от отца, одного из самых успешных берлинских предпринимателей эпохи грюндерства». Особняк, построенный родителями, Рудольфом и Паулой Прингсхайм, в конце столетия на Вильгельмштрассе, послужил прообразом виллы на Арчисштрассе, однако она — если верить оценкам современников — ни в какое сравнение не шла с роскошным берлинским домом родителей.
Судя по всему, тщеславие Альфреда Прингсхайма не зашло настолько далеко, чтобы полностью скопировать родительский дом. Будучи прекрасным знатоком архитектурных стилей, он понимал, что дом, вполне уместный для Берлина, в Мюнхене может выглядеть чужеродным, и поэтому в меньшей степени придерживался мнения Антона фон Вернера, чем Ленбаха, который неоднократно писал портреты дам этого семейства, а также Ханса Тома, которому он заказал тот самый фриз, «обегавший стены большого танцевально-концертного зала» и — как интерпретировал его Херман Эберс, — демонстрировавший всем «истинное блаженство», «поэзию Рая, где счастливые люди во вневременных одеждах или в костюмах Адама и Евы расхаживали между животными, пасшимися под цветущими или отягощенными плодами деревьями». Широкая раздвижная дверь объединяла и без того большое помещение с граничащей с ним жилой комнатой, превращая все вместе в роскошный зал, куда во время публичных вечеров гармонично вписывались представители различных кругов мюнхенского society[21].
Когда 3 июня 1891 года Ханс Тома выставил на семейный суд свою композицию, маленькая восхищенная Кати, как свидетельствует мать, сидела на ступеньке. «Разве господин Тома рисует не лучше господина Ленбаха? — спросила она мать. — А что труднее рисовать: портрет или что-то другое?» И вслед за тем маленькая баварская патриотка изрекла: «А господин Тома баварец? Нет? Жаль, это было бы для Баварии такой честью!»
Вот в таком близком общении с самыми значительными художниками своего времени и росла она, Катарина Прингсхайм, росла в особом мире, под присмотром профессоров и людей искусства, в окружении аристократов и богатых бюргеров, в кругу семьи, которая давала детям все, о чем только можно было помыслить: обучение музыке, подкрепляемое регулярными посещениями концертов и театров; путешествия ради познавательных знаний и отдыха; занятия спортом и плаванием, упражнения на турнике, велосипед и теннис, а также обязательные уроки танцев.
«Фрау Прингсхайм договорилась об уроке танцев для своих детей, куда пригласили и меня, — еще одна цитата из Хермана Эберса. — Занятия проходили в просторной бильярдной, расположенной в цокольном этаже дома, куда можно было попасть по узкой лестнице, ведущей из столовой. Танцы преподавал балетмейстер придворного театра Фенцель. […] Кроме пятерых детей Прингсхаймов на этих уроках присутствовали еще несколько девочек от десяти до пятнадцати лет, некоторые из них были очень хорошенькие, и юноши. Собственно, мы все еще были детьми и, оказавшись в этом праздничном царстве, стеснялись друг друга, а также взрослых, которые время от времени спускались в бильярдную, покинув длинный чайный стол, чтобы только поглазеть на нас». Во всяком случае, у дочери Прингсхаймов «не было и тени таланта к хореографии», она была «немного неуклюжа в танцах, ей недоставало грации. Тем не менее, она очаровывала полным отсутствием кокетства», а ее «выразительное, умное личико в обрамлении темных волос усиливало это очарование».