Что же касается хозяйственных обязанностей по дому, то их выполняли нанятые Хедвиг Прингсхайм горничная и кухарка — мать старалась облегчить дочери первые шаги в самостоятельной жизни. К тому же расстояние между Арчисштрассе и Франц-Иозеф-штрассе составляло всего несколько минут ходу. Между домами Прингсхаймов и Маннов существовала очень тесная связь, обоюдные визиты входили в распорядок дня, так что все чувствовали себя в привычной обстановке. Лишь одно было непривычным: в ноябре у Кати должен был родиться первенец.
Беременность протекала без осложнений. Oб этом свидетельствует, в первую очередь, тот факт, что супруги Манн вопреки заведенному Прингсхаймами обычаю проводить жаркие месяцы в Банзине на острове Узедом, отправились летом на Балтийское море на курорт Сопот, где Катя «ежедневно по два-три часа» гуляла с мужем по берегу «и не особенно уставала». «Видимо, беременность не докучает ей, как большинству других женщин. […] У нее прекрасное самочувствие», — писал Томас Манн Иде Бой-Эд в Любек и одновременно просил быть снисходительной к ним за то, что они не приехали отдыхать в Травемюнде, как было запланировано заранее. «Моя жена стесняется, что вполне объяснимо, любопытных взглядов моих земляков». Перед собственной родней Катя не испытывала никакой скованности. Однако юной паре пришлось прервать свой отдых по причине разразившейся эпидемии холеры. По пути домой они заехали в Берлин, чтобы повидаться с родными Кати, в первую очередь с Хедвиг Дом.
Во время этой встречи новоиспеченный муж высказал ставшее знаменитым «вопиюще незрелое суждение»: дескать, он надеется, что первенцем будет мальчик, ведь «с девочкой невозможно совершить никаких более или менее серьезных дел». «Под грозным взглядом больших серых глаз, пронзающих меня», «mâle chauvinist»[43], как много лет спустя называла людей с подобными воззрениями дочь Маннов Элизабет, ему пришлось изворачиваться. «И это был не пустяк, — вспоминал впоследствии Томас Манн. — Я оказался в тяжелом положении, и little Grandma так и не простила мне мою словесную оплошность. […] Несмотря на все мои заверения в обратном и стремление обелить себя, я на всю жизнь так и остался „проклятым закоренелым антифеминистом и стриндбергианцем“».
Слава Богу, Хедвиг Дом тогда еще не знала, что определение Элизабет Манн-Боргезе относилось не только к отцу, но и к матери — и по праву! Катя тоже всякий раз расстраивалась из-за рождения девочек и успокаивалась, лишь когда восстанавливался паритет, а это случалось трижды.
А тогда, еще задолго до рождения первого ребенка, было твердо решено, что, независимо от того, мальчик это будет или девочка, его назовут либо Эриком, либо Эрикой в честь старшего брата Кати, который еще в студенческие годы задолжал кому-то крупную сумму денег (что было не редкостью в зажиточных кругах) и был сослан отцом «в заморские страны». Письмо Хедвиг Прингсхайм до некоторой степени проливает свет на то, как судьба старшего сына омрачила жизнь всей семьи и, тем самым, повлияла на Катину беременность.
«Дорогой друг, — писала она в июне 1905 года. — Ну что сказать Вам? […] Эрик уезжает 9 июля в Буэнос-Айрес, и кто знает, когда, как и увижу ли я его вообще когда-нибудь! А кому как не Вам знать, что он — мое кровное дитя со всеми свойственными ему ошибками, слабостями и неблаговидными поступками, о коих я прекрасно знала. Его легкомыслие, с каким он умел делать долги, и то, как он их делал, все его поведение уже перешло границы допустимого, поэтому он должен уехать».
Еще в мае стало известно, что пути назад нет. Мать вынуждена одобрить действия отца, признавая их «чрезвычайно правильными и великодушными», тот в очередной раз снабжает сына деньгами и тем самым предоставляет ему возможность через три года вернуться назад честным человеком и занять прежнюю государственную должность. Однако в такой исход верится с трудом, потому как «в этом случае речь идет не об обычном легкомыслии и расточительстве молодого человека из богатой семьи. В случае с Эриком это имеет более глубокие корни, все его действия не похожи на поведение преступника, а частично — только частично — напоминали поведение сумасшедшего, и ему необходим психиатр, у которого, впрочем, я уже была».
Единственным для нее утешением, как призналась впоследствии Хедвиг Прингсхайм, была безмолвная и постоянная забота о ней Кати. Поэтому, выбирая имя для своего ребенка, молодая женщина прежде всего думала о матери.
Роды пришлись на 9 ноября 1905 года. По мнению Томаса Манна, это была «настоящая пытка», его «просто трясло» от происходившего. Но из его высказываний неясно, заглядывал ли он в комнату роженицы во время неимоверно долгих, тяжелых и мучительных родов. По всей видимости, такая мысль даже не приходила ему в голову, ну а если бы и пришла, обычаи того времени все равно не позволили бы Манну осуществить его намерение. Но мать была рядом и своим участием облегчала страдания дочери. Насколько нам известно, хирургического вмешательства не потребовалось, и отец смог сообщить в Любек, что по завершении этого «ужасного дня» на дом снизошли наконец «тишина и покой», а вид малышки у груди матери предал забвению все предшествовавшие ее появлению муки. «Это мистерия! Великое свершение! Я имел какое-то представление о жизни и смерти, но что такое рождение — еще не ведал». В этом высказывании слились воедино пафос и умиление от свершившегося чуда, отодвинувшего на задний план даже разочарование от того, что желанное дитя все-таки «только» девочка.