Хедвиг Прингсхайм и близнецы наверняка потешались, изображая сцену, как профессор Ессен, узнав в романе свой портрет, отнесется к столь «диковинной несуразице», а вместе с ним будут возмущены и некоторые другие знатоки давосской среды. Но, видимо, автора романа тоже восхитил дар наблюдения тещи и жены, поскольку для него оказалось явно легко — не покидая кабинета — трансформировать их впечатления в маленькие сценки из романа.
По крайней мере, после прочтения письма Хедвиг Прингсхайм, адресованного Максимилиану Хардену, можно быть в одном наверняка уверенными: если бы нам посчастливилось ознакомиться с письмами Кати Манн, которые она посылала из разных санаториев, мы получили бы от «Волшебной горы» вдвойне большее удовольствие и к тому же прониклись бы чувством благодарности к корреспондентке, которая, безусловно, знала, какие из ее впечатлений — по большей части жуткие — привлекут внимание мужа; и потому она достойна славы как его муза и тайный агент, а не только как заботливая воспитательница и подруга его детей, как хозяйка большого дома или же как расчетливый дальновидный менеджер семьи Манн. Катя Прингсхайм — гениальное дитя своей матери — была несравненно больше перечисленного выше.
Но действительно ли она полностью оправилась от болезни, когда 25 сентября 1912 года спустилась наконец с «волшебной горы» вниз, в долину, и тотчас поехала в Тёльц и только через три недели вместе со своим семейством возвратилась в Мюнхен? «Нынче в Мюнхен прибыло наконец все семейство Манн, они обходились без Кати ровно девять месяцев. А чтобы со временем родить ребенка, надо быть совершенно здоровой, — писала Хедвиг Прингсхайм своему другу Хардену. — Во всяком случае, она потолстела и хорошо выглядит».
Однако, очевидно, в таком хорошем состоянии она оставалась недолго. «Здоровье Кати вполне сносно, а вот сама она несносно неблагоразумна», — читаем мы некоторое время спустя, а уже в ноябре мать пишет: «Теперь о Кате: она сильно простудилась и слегла». Связано ли это с переменой климата, ее физической формой или же вызвано чрезмерным переутомлением всего за каких-то несколько месяцев, трудно сказать. Явно одно: до начала Первой мировой войны мюнхенские врачи дважды «без колебаний» отправляли Катю Манн на лечение: 15 ноября 1913 года в Меран («что вызвало бурю негодования у нее и вернувшегося из Штутгарта Томми») и 3 января 1914 года — в Аросу. Из Мерана она вернулась к Рождеству, очевидно, это было ее самостоятельное решение, к огромному неудовольствию наблюдавшего ее профессора Ромберга. Двадцать первого декабря Хедвиг Прингсхайм велела привести в порядок гостевую комнату на Арчисштрассе. Без четверти два «приехал Томми с четырьмя детьми, гувернанткой, горничной и собакой Мютц». После того как «суматоха» в доме улеглась и дети разместились в доме бабушки, поехали на вокзал встречать Катю. Двадцать третьего декабря прошлись по магазинам и сделали кое-какие покупки к Рождеству, затем, как всегда в день памяти Эрика, побывали на кладбище и «положили цветы на его могилу», а после этого были на консультации у Ромберга, который настаивал на продолжении лечения, правда теперь уже не в Меране, а в Давосе.
Почему вместо Давоса было решено ехать в Аросу, мы не знаем. Во всяком случае, 3 января 1914 года предстояло очередное расставание: «В десять утра Катя уехала в Аросу, мы все, глубоко опечаленные, провожали ее до поезда».
А два дня спустя семейство Манн перебралось в новый дом в Герцог-парке. Если бы в записях матери не содержалось точных дат разных событий, нам показалось бы попросту невероятным, что семья, в которой обычно все знаменательные события отмечались с особенной торжественностью, отправила на курорт хозяйку дома всего за два дня до переезда в новое жилище. Трудно представить себе, чтобы Катя Манн согласилась на такое решение без особых причин. Быть может, изменился срок переезда или же врач опасался, не окажется ли нагрузка на его пациентку чрезмерной, а мать, естественно, разделяла его опасения? Что по этому поводу говорил Томас Манн?