Катя Манн всегда поступала честно. Не щадя противника, она, однако, никогда не была мелочной или злопамятной. «Причины, из-за которых мы отправили вас туда, все еще не устранены, — сообщала она Эрике, — и только в случае, если вы по-настоящему изменились, если прекратятся тайные походы в кино и к актерам, всякого рода махинации и прочие бесчинства, учиняемые вместе с Вальтерами, лишь в этом случае возможна жизнь одной семьей. […] Тебе не стоит расстраиваться [из-за моих замечаний]. Но ежели они дойдут до твоего сердца и в дальнейшем я опять смогу доверять тебе, меня это очень обрадует» (4 июля 1924 г.).
Наряду с разъяснением собственной точки зрения, которая вполне допускала возвращение детей в родительский дом, в письмах матери ее «старшим детям» звучат примирительные нотки: «Думаю, тебе неплохо бы снова возобновить учебу в гимназии». И тут же она смиренно добавляла: «Во всяком случае, с Аисси[64] будет значительно труднее. Но кое-чему, я надеюсь, он научился […]. Боже мой, сколько же я потратила сил на то, чтобы все это устроить для вас, и очень жаль, что старалась зря».
Катя оказалась права: с Клаусом день ото дня становилось все труднее. В то время как Эрика все же последовала совету матери и в 1924 году, пусть даже и с грехом пополам, выдержала вступительный экзамен в мюнхенскую гимназию имени Королевы Луизы, то с Клаусом госпоже Томас Манн пришлось поехать в Салем. Там ей в самых вежливых выражениях посоветовали обратиться в школу в Оденвальде, но она, запасясь рекомендациями, отправилась в Оберхамбах. «Я была бы крайне счастлива, — писала она в письме руководству школы, — если бы мой сын, который, при его хороших задатках, переживает в настоящий момент довольно тяжелый период, нашел в Вашем заведении достойное окружение; я уверена, коль скоро окажется именно так, он доставит вам радость». Директор школы Пауль Гехеб как пастырь — скорее пастырь, чем воспитатель, — изъявил согласие заняться воспитанием трудного юноши. В порядке исключения, Клаус был освобожден от регулярных школьных занятий и мог проводить дни за чтением и сочинительством стихов. Однако и эти усилия ни к чему не привели.
В конце концов, после бесконечных пререканий из-за, очевидно, слишком высокой (для многочисленной писательской семьи) платы за обучение, разразился скандал: дерзновенный юный поэт в сочиненном им опусе подлым образом оболгал своего великодушного ментора Гехеба. Классный надзиратель, естественно, возмутился, и отцу Томасу пришлось просить о снисхождении: «Мой сын решил, что может в своем поэтическом опусе смешать существующие в обиходе крепкие выражения с поэтическими, не подумав об опасности, возникающей в связи с этим; но специфические современные выразительные средства, которые он стремится использовать в своем сочинительстве, и свойственная им своеобразная причудливость и резкость изображения […] придают его стихам нечто отталкивающее, вызывающее отвращение, что ухудшает их восприятие читателем. Я […] буду очень серьезно говорить об этом с Клаусом».
Такая возможность представилась довольно скоро. Клаус снова возвратился в Мюнхен и поселился в своей прежней комнате на Пошингерштрассе. Как говорится, нельзя было терять ни секунды. Воспитательные возможности школы, как понимали родители, исчерпали себя, и лишь, быть может, пребывание в замке дружески расположенного к семье писателя Александра фон Бернуса, интересовавшегося педагогикой, направит юношу на путь истинный. Дома, в привычной для него старой компании, Клаус мог возобновить свою разгульную жизнь, чему семья решительно воспротивилась, и в первую очередь из-за младших сестер и братьев, но прежде всего «средней пары», которая хотя и не отличалась столь буйным нравом, как старшая, тем не менее в определенной степени тоже доставляла много волнений.
Голо, старший в этой паре, страдал оттого, что должен постоянно оставаться в тени из-за старших брата и сестры, которых он любил и боготворил. Он чувствовал, что родители очень беспокоились за Эрику и Клауса, не оправдывавших непрестанных материнских усилий и хлопот. Ревнуя, он часто становился угрюмым и меланхоличным, а порою подобострастным и преданным, в следующий раз он являл миру чудачество и шутовство — в общем, ребенок со множеством масок.