Свадьбу праздновали 24 июля 1926 года, в Катин сорок третий день рождения, в отеле „Кайзерин Элизабет“ в Фельдафинге, что на берегу озера Штарнбергер. Друг дома Зюскинд произнес спич в честь матери невесты, которая уже смирилась с замужеством дочери как данностью, но отнеслась к такому шагу не без скепсиса: „Ну как брак? Достойный или терпимый? Поздравь Густафа соответственно тому или этому“.
Да, Мидяйн любила острое словцо. Иногда она впадала при этом в снисходительный и небрежный тон, иногда — во взволнованно-патетический, особенно в тех случаях, когда разговор касался возвышенных тем, как то: уплаты налогов, автомобильных аварий или — и такое тоже случалось — громкого семейного скандала: „Накануне Нового года на Арчисштрассе произошел ужасный конфуз. Петер Прингсхайм [брат Кати Манн, физик] и отец непочтительно высказались о Шопенгауэре; отец, всю свою сознательную жизнь на дух не переносивший Шопенгауэра, поскольку тот даже слышать не хотел о математике, понятия не имел, что наш Волшебник является горячим приверженцем философа. Ничего не подозревая, папа заметил Петеру, который стал критиковать Шопенгауэра, что, мол, стоит ли так шуметь из-за подобной ерунды. Наш Волшебник побледнел, его трясло, как в лихорадке, но он сдержался; тем не менее, вечер был испорчен. Но дома Томми разбушевался, он утверждал, что его намеренно оскорбили и унизили и что на Арчисштрассе это проделывают уже в течение двадцати лет. И вообще он столь нелицеприятно высказался обо всем нашем семействе […], хотя к тому не было ни малейшей причины — мне даже трудно было это слушать, я потом всю ночь не сомкнула глаз и была близка к обмороку. В последующие два дня он кое-как успокоился, но его ненависть к дому на Арчисштрассе остается незыблемой […], и я усматриваю в этом выпад лично против меня и теперь не знаю как мне быть“.
Но на этом все беды не кончились. Ее ожидало еще одно потрясение. „Позавчера поехала на машине в центр города, все было прекрасно, и, конечно, я не могла не восторгаться своим прямо-таки божественным вождением, да и было отчего: через Штахус[69], мимо вокзала несколько раз блестяще проехала по узким улочкам с многочисленными поворотами“. А по дороге домой гора пакетов, громоздившихся на сиденье рядом с водителем, рухнула, и ка-кие-то из них угодили под сцепление. Пытаясь достать их, Катя, видимо, отпустила руль, и тут-то все и произошло. „К моему неописуемому ужасу машина за какие-то доли секунды влетает на тротуар и врезается в стену дома. Слава богу, на улице не было ни души, и я никого не задавила; в конце концов, и машину не сильно покорежило: с оглушительным грохотом разорвало шину, грязезащитное крыло всмятку, погнулась передняя ось и так далее“. Страховщику придется раскошелиться, но это решаемая проблема, а вот что скажет наш Волшебник, еще неизвестно.
Драматизм и трагикомедия — абсолютно в духе семейства Прингсхайм! В письмах Кати Манн снова и снова встречаются блестящие пассажи, в которых нередко за шутливым тоном скрывались раздражение и недовольство: „Бессовестный Самми [имеется в виду издатель Томаса Манна Самуэль Фишер, к которому Катя, по ее же собственным высказываниям, хорошо относилась]. Он так обсчитал нас при расчете, что нам придется едва сводить концы с концами, поэтому о покупке нового автомобиля и думать нечего“.
Однако не только какие-то происшествия и ситуации, но и друзья не избежали язвительной характеристики Кати, все равно, о ком шла речь: о „нашем Герхарте“ (имеется в виду Герхарт Гауптман), которого, к сожалению, так оскорбил портрет Пиперкорна[70], что Волшебник опять ужасно рассердился („Очень грустно, когда кто-то думает, будто его предал любимый им господин Манн“.), — или о не всегда любимом Хуго фон Гофманстале: „Если говорить о Хуго, то он производит тут в [Зальцбурге] впечатление комедианта, ни на минуту не закрывающего рта maitre de plaisir[71], который день-деньской неустанно кидается от одного к другому, в первую очередь, естественно, из числа пребывающих тут во множестве дворян, послов, атташе, румынских принцесс и так далее. Поистине печально и недостойно! Он разжирел и водрузил себе на нос очки, в таком виде он скорее похож на адвоката-еврея“. Гофмансталь, строивший из себя сноба, был чересчур консервативен и как художник ничего из себя не представлял, что доказывает его раннее произведение — драма „Башня“, которая, вопреки хвалебным гимнам прессы, является неимоверно скучной и занудной пьесой. Злополучные „Мюнхенер нойесте нахрихтен“, „которые возвели Хуго и его консервативное мировоззрение в бесстыдный культ, уже не один месяц публикуют статьи о нем, а теперь еще и разродились хвалебным гимном в честь его драмы и даже потерпевшую полный провал ее сценическую постановку (которой сам поэт, впрочем, был, странным образом, тоже доволен) изобразили как полный триумф. Ах, Волшебник ужасно раскипятился. Пребывание здесь Хуго явно используется в политических целях, его ставят во главе реакционного „баварско-австрийского братства“, в пику Берлину и Республике. […] На днях он пробыл у нас на чае целых два часа и произвел очень милое впечатление, чего давно уже не случалось“.