И, наконец, самое актуальное, самое важное: налоговые дела, „самое отвратительное, что только есть на свете“, а также выколачивание причитающихся гонораров. „Он должен выслать нам деньги, в противном случае мы […] попросту испустим дух“. Может быть, рядом с перечисленными выше обязанностями и неуместно упоминать еще и не столь сложную, но довольно трудоемкую шоферскую „работу“, на обучение которой у нее ушло много времени: „Записалась на занятия по вождению в утренние часы, с половины девятого, начну уже со следующей недели, довольно большая нагрузка для стареющей дамы“.
Но больше всего Кате Манн нравилось сопровождать мужа во время поездок. Она получала от этого больше удовлетворения, чем от обычных путешествий, хотя возникали сложности, связанные с упаковкой, как правило, очень большого багажа, также перед отъездом приходилось подробно наставлять детей и уговаривать прислугу более рачительно вести хозяйство.
„Тот факт, что теперь мой зять достиг вер шины своей славы, тебе, конечно, уже известен, — писала Хедвиг Прингсхайм одному из друзей на Рождество 1924 года. — Успех сменяет успех. Его положение ошеломляюще, и не только в литературе, но и в мире. И Катя купается в лучах его славы. Она излишне часто сопровождает его в поездках и принимает участие в чествованиях“
Да, Катя наслаждалась поездками со своим знаменитым мужем, чьи выступления и речи „в переполненных публикой залах“ находили „самый сердечный отклик“ и завершались „громом аплодисментов“, как с гордостью сообщала она дочери Эрике, и всегда это были самые блестящие, самые значительные или, на худой конец, — бесподобные выступления. „Весь зал возносил ему хвалу“. Где бы они ни были — в Вене или Будапеште, Барселоне или Кёнигсберге, их всякий раз встречали „цветами и целыми депутациями“: „Восточная Пруссия счастлива и горда, она ликует, что принимает у себя величайшего поэта Германии, поэтому нам никак не удавалось уехать“. Однако потом резко наступал спад настроения, который, как и отчет о воздаваемых Волшебнику почестях и о встречах со знаменитостями, отражен в каждом письме: „Ах, лучше бы мы поехали в Кампен“, или — после впечатляющего описания знаменитых зальцбургских встреч: „Собственно говоря, с меня уже хватит, я не вполне вписываюсь в это общество (то есть, пожалуй, никогда не стремилась к этому)“.
Обязанность участвовать в официальных торжествах, общаться с первыми лицами и появляться в обществе выдающихся знаменитостей часто тяготила Катю Манн, а временами даже вызывала крайнее недовольство, в отличие от Томаса Манна. На таких встречах ей всегда казалось, что она неподобающе одета, слишком стара или чересчур толстая, неуклюжая, попросту говоря, она не вписывалась в это общество, что, однако, не мешало ей подвергать беспощадной критике и свое окружение: „Вечером […] были у Макса Рейнхардта в „Леопольдскроне“, для этого маленького господина из Пресбурга я вообще не могу найти достойного его местопребывания, но это — просто роскошное. Однако опять не удалось поговорить. Тимиг[73] оказалась не из приятных, ее можно охарактеризовать как уныло-скромно-жеманное существо“.
Нет, таким встречам Катя все-таки предпочитала поездки en famille[74], например, зимой с малышами в Эттале, летом — в Форте деи Марми, до тех пор, пока мещанство и высокомерие публики Итальянской Ривьеры не отбило у нее охоту бывать и там. Поводом к проявлению этих свойств послужило появление на пляже без купальника их маленькой дочери. Об этой истории можно прочитать в новелле Томаса Манна „Марио и волшебник“. О реальных событиях, лежащих в основе этой новеллы, Катя написала дочери Эрике в августе 1926 года: „Один мерзкий скандалист поднял хай из-за того, что мы разрешили нашей малышке Монике снять на пляже на какое-то мгновение трусики и прополоскать их в воде. Сначала этот глупый коротышка закатил мне омерзительную сцену, заявив, что это бесстыдство, — так злоупотребить гостеприимством, это оскорбление Италии, потом он вызвал полицию, и мне пришлось вместе с ним идти в участок, где меня допрашивали и клеймили позором. Не исключено, что нам еще предстоит уплатить небольшой штраф […]. Если бы не было такой жары и не будь переезд столь обременителен, мы бы уехали отсюда“.
Конечно, они не уехали, но сюда больше не приезжали. Теперь Томаса Манна потянуло на север, в Кампен на Зильте. „Северное море производит захватывающее впечатление, не сравнить с Балтийским. Папочка предпочитает теперь исключительно Северное море, потому что, против всех ожиданий, он там себя превосходно чувствует“. Для Кати Манн оснований более чем достаточно, чтобы опять обречь себя на долгое общение с по-настоящему скучной мещанской публикой, среди которой „почти не было интересных личностей, повсюду лишь несимпатичные круглоголовые дети — наши составляют исключение. Предмет моего особенного отвращения представляет один крупный берлинский торговец, отец десяти детей, зачатых, очевидно, без малейшего сладострастия, здесь их только шестеро и с ними тощая, плоская, как гладильная доска, сердитая его супружница. Берлинец день-деньской играет со своими отвратительными отпрысками в подвижные спортивные игры, а вечерами, облаченный в черный сюртук с высоким стоячим воротником, произносит пространные речи о государстве. […] Просто сущее наказание“.