Испытанный соратник по оказанию помощи беженцам Эрих фон Калер описал в адресованном Кате письме ежедневные муки такой работы: «Но когда все-таки приходится — уже в который раз! — заново заводить старую канитель по оформлению бумаг для аффидевита, для нотариуса, для дачи под присягой показаний, то мы, как мне кажется, напоминаем муравейник, растревоженный легкомысленно воткнутой в него кем-то палкой, отчего его обитатели разбегаются в паническом ужасе, спасая все, что можно спасти, но только у нас, в отличие от муравьев, нет ни малейшей надежды, поскольку власти всегда опережают нас, чиня все новые и новые препятствия. Вот если бы только еще знать, во имя чего мы все это терпим».
И только сопереживание брошенным на произвол судьбы, которые вечером не были уверены, что увидят рассвет грядущего дня, заставляло Катю продолжать начатое дело, хотя у нее и Молли Шенстоун порою почти опускались руки — настолько трудна была борьба с чиновниками: «Безобразные выходки, которые позволяют себе американские власти, вызывают у меня тошноту; с их стороны было бы приличнее просто заявить, что они больше никого не пустят к себе, вместо того чтобы мучить до смерти несчастные жертвы, опутанные сетью невыполнимых условий». Но иной альтернативы не предвиделось, поэтому миссис Манн искусством своего письма по-прежнему продолжала служить тем, кто нуждался в безотлагательной помощи. В составлении писем — иногда подобострастно-вежливых в изложении просьбы и всегда весьма настойчивых в P.S., писем, где учитывалось все, от должности и характера адресата до сложившейся ситуации — с нею никто не мог сравниться.
В их принстонский период, с 1938 по 1941 год, Катя, хотя и находилась на другом континенте, с замиранием сердца буквально кожей ощущала весь ужас победного шествия по Европе гитлеровской армии, потому что наряду с чужими людьми, которым она пыталась помочь, там оставались ее ближайшие родственники, жизнь которых была во власти оккупантов: ее брат, физик Петер Прингсхайм, жил в Антверпене, когда немцы напали на Бельгию; сын Голо, находясь во Франции, присоединился к движению Сопротивления, но после заключения мира между Францией и Германией был интернирован и жил под постоянной угрозой выдачи немцам; чета новобрачных, Моника и венгерский специалист по истории искусств Енё Лани, тоже жила в страхе перед постоянными налетами немецкой авиации и отчаянно молила помочь ей перебраться в США; в конце концов и Генрих, брат Томаса, принадлежал к таким людям, которые незамедлительно оказались бы в концлагере, попади они в руки к немцам.
Но больше всего Катя волновалась за своих родителей, которые никак не могли получить разрешение на выезд, несмотря на то что коллекция майолики была продана, по требованию национал-социалистов, еще летом 1939 года на аукционе Sotheby’s[119] в обмен на обещанную визу. И только 31 октября 1939 года, всего за день до закрытия швейцарскими властями своих границ, до Принстона дошла весть о том, что буквально в последнюю минуту родителям удалось перебраться в Цюрих. А несколько дней спустя Катя получила от матери первое за последние годы незашифрованное письмо: «Ты писала как-то Петеру [брату Кати], что для родителей было бы, вероятно, лучше всего остаться в Мюнхене, поскольку им там, судя по всему, живется довольно неплохо. […] Ах ты маленькая глупышка! Да разве позволила бы я себе хоть раз одним-единственным словом обмолвиться о наших неприятностях, и разве когда-нибудь я даже намеком потревожила бы твое и без того беспокойное сердце? Не делала я этого только потому, что мне это не принесло бы никакой пользы, а тебе причинило бы только вред».
Катя даже не подозревала, что сразу после требования освободить квартиру на Виденмайерштрассе отцу было отведено строго определенное место для проживания — дом для евреев. «Вот уже два года, как мы не имели права бывать ни в театре, ни на концерте, ни в кино и ни на одной из выставок, а в определенные памятные даты нам вообще запрещалось после двенадцати часов появляться на улице. Отца лишили даже его фамилии, он вынужден был везде расписываться как Альфред Израильский, и это выводило его из себя не меньше, чем предписание получать продовольственные карточки исключительно в еврейской общине и отоваривать их в самых отдаленных магазинах. […] Ну как, достаточно? Думаю, да. Слава Богу, меня хоть миновала угроза зваться „Сарой“, и я даже счастливая обладательница арийского паспорта. Но что мне с этого? Последнее унижение отец испытал при проверке документов неподалеку от швейцарской границы; его раздели донага и со всех сторон осматривали и обстукивали. Впервые в жизни я видела его таким возмущенным».