«Бедная Катя! Ни минуты покоя. Обзавестись шестью детьми при нынешних проблемах — чуть не написала „с домработницами“ — проблемах с прислугой — сущая катастрофа».
Вряд ли, конечно, можно было назвать состояние дел в доме Маннов столь уж катастрофичным, тут Хедвйг Прингсхайм немного преувеличила. Во всяком случае, семье Манн удалось при новом республиканском режиме сохранить довоенный уровень жизни с минимальными потерями, так что в начале двадцатых годов у них были три «вспомогательных рабочих силы»: кухарка, горничная и даже гувернантка, от услуг которой во время войны им пришлось отказаться. Растущая литературная слава главы дома и вытекающий отсюда солидный экономический базис позволяли это. Тем не менее, Хедвиг Прингсхайм права: кое-какие проблемы все-таки имелись — по крайней мере, для хозяйки дома, — в частности, связанные с «домработницами», но, в первую очередь, со здоровьем самой хозяйки и с некоторыми, скажем так, «особенностями» поведения детей.
Рождение одного за другим двух младших детей в то тревожное время пагубно сказалось на здоровье Кати Манн: вновь дали знать о себе старые болячки, грипп и бронхит, поэтому уже в 1920 году врачи вновь настаивали на длительном санаторном лечении. Сама же больная была иного мнения, она не желала покидать дом ни при каких обстоятельствах и в письмах из санатория в Альгойере убеждала мужа, что все поездки для поправки здоровья — полтора месяца весной в Кольгруб — Обераммергау, потом целых два месяца осенью в Оберстдорфе — хотя, правда, и не бесполезны, но, в принципе, абсолютно излишни. Тем не менее, терзаемая угрызениями совести, в первую очередь из-за детей, которых в мае-июне Она с тяжелым, полным сомнений сердцем оставила на попечение дочери соседей Герты Маркс, а в сентябре и вовсе только с прислугой, Катя покорилась воле мужа. (Было решено пока не менять слуг, и даже повариху Еву, которая не вполне отвечала предъявляемым к ней требованиям.)
Двое «старших», Эрика и Клаус, доставляли родителям много хлопот — и в первую очередь, естественно, матери — они плохо учились в школе и вели себя весьма легкомысленно. Мир, в котором они жили, был для них как бы поделен надвое, и каждая часть значительно отличалась от другой в зависимости от того, кто из родителей на нее влиял. Отец — большей частью незаметный — задавал ритм домашней жизни. «Доминировал пассивно», как вспоминала дочь Моника: «Определяющим для нас было скорее его существование как таковое, нежели совершаемые им действия. Он играл роль дирижера, которому не нужно было манипулировать дирижерской палочкой, отец подчинял себе оркестр уже одним своим присутствием». Но когда Томас Манн покидал свой рабочий кабинет и опять становился истинным главой семьи, он проявлял себя как разносторонне умелый и необычайно талантливый человек. Писатель обладал недюжинными способностями мима и, если бывал в хорошем настроении, блистал остроумием и завидной находчивостью, придумывал для детей фокусы, производившие на них неизгладимое впечатление. Например, он мог в одно мгновение со словами «я чувствую […], как кто-то хозяйничает в моих волосах», искусно и абсолютно незаметно засунуть в локоны девочек какую-нибудь подставку для столовых приборов… Истинный художник, испытывающий удовольствие от импровизации и театральной игры; он слыл гениальным чтецом, независимо от того, читал ли он сказку детям или отрывки из собственных сочинений в кругу друзей.
Мать — они называли ее «Миляйн» в пандан к «Пиляйн», как они звали отца, — была под стать своему мужу и в искусстве чтеца вряд ли уступала ему. В принципе, она умела все: занималась гимнастикой с детьми, плавала, играла с ними в разные игры и путешествовала; она обучала их греческому языку, играла в теннис (на даче в Тёльце, в саду, был оборудован теннисный корт, и порою сам pater familias брал в руки ракетку), присматривала за прислугой, проявляла заботу о друзьях и всегда находила выход из любых ситуаций. Она была важной персоной, но при этом хорошим другом, более того, истинно преданным другом, по крайней мере, для двух своих первенцев, которые довольно рано почувствовали себя взрослыми по сравнению со средней парой детей — Голо и Моникой; те во всем были несколько «меньше» их и менее «значительны», не говоря уже о младших, боготворивших старших сестру и брата, но порою дрожавших перед обоими от страха.
Эрика и Клаус повзрослели довольно рано, чему благоприятствовало их детство, проведенное между родительским, довольно скромным, но «особенным» домом, и богатым, пользовавшимся громадным уважением в обществе домом бабушки и дедушки; то был настоящий дворец, где демонстрировали свое искусство первые музыканты города и где их бабушка проникновенно читала Диккенса. У Эрики и Клауса ни в чем не было недостатка — ни в утолении духовных потребностей, ни в материальной поддержке, несмотря даже на военное время и весьма ощутимые в ту пору ограничения. В своем первом автобиографическом произведении «Дитя этого времени» Клаус Манн рассказывает, как чудесно им жилось с Эрикой, и потому они не испытывали ни малейшей потребности в общении с однокашниками и учителями.
Однако без школы было не обойтись. Подобно Катарине Прингсхайм, Эрика тоже в течение года брала частные уроки, прежде чем вместе с братом и соседскими детьми из Герцог-парка поступить в частную школу, этакое довольно «строгое и порядком замшелое», хотя и «отличное» учебное заведение. Что касается строгости, то она не была чрезмерной: если занятия совпадали со временем отдыха семьи в Тёльце, то, чтобы занятия не прерывались до возвращения в Мюнхен, всегда приходил на выручку местный деревенский учитель Буркхардт. Во всяком случае, дети очень рано поняли, что с помощью хитрости и надлежащей доли материнской энергии, граничащей порой с бесцеремонностью, можно всегда найти средства и пути, чтобы преодолеть строжайшие и, казалось бы, непреложные требования. Они сразу постигли, что именно таким образом можно без особых усилий примирить личные интересы с неизбежным минимумом установленных правил.
Конечно, это не всегда легко сходило с рук. Средняя образовательная школа для девочек из высших кругов, в которой после 1916 года училась Эрика, представляла собой общественное заведение, где девочек из Герцог-парка держали в строгости наравне со всеми; то же касалось и мальчиков в гимназии имени Кайзера Вильгельма, куда Клаус перешел в 1916 году, следуя семейной традиции Прингсхаймов.
Для Эрики учеба в вышеупомянутой школе, очевидно, не составляла особого труда, а вот Клаус, по его собственному признанию, «с трудом» перебирался из класса в класс. Иногда же, когда возникало особенно щекотливое положение, выручал «на удивление изощренный метод» матери, которая превосходно владела искусством «обрабатывания преподавателей в их приемные часы». Ибо то, что «старшие дети» непременно получат аттестат зрелости, даже если их отметки и мнение учителей явно свидетельствовали о проблематичности достижения этой цели, было предопределено заранее, так что мать использовала все, дабы убедить своих детей в неизбежности сего факта. Напрасные старания! Как бы сын ни восхищался матерью («она просто фантастически владела греческим и французским, но еще лучше знала математику», «она очень умна, хотя и не является „интеллектуалкой“», «только ей подвластны такие вещи»), все равно он упорно противился ее наставлениям и советам и оставался верен самому себе: он мечтал писать стихи и стать знаменитым, как отец.
Эрика же, особенно вначале, зачастую соглашалась с планами матери: дочь, по ее мнению, завершив учебу в общеобразовательной школе для девочек из высших кругов, должна была перейти в гимназию имени Королевы Луизы, по окончании которой девочки могли держать экзамен на аттестат зрелости, что прежде, на рубеже веков, было почти немыслимым, и поэтому Кате Прингсхайм пришлось брать частные уроки; теперь же такая гимназия имелась и в Мюнхене. Вскоре, правда, выяснилось, что знаний, полученных в частной школе для девочек, очевидно, будет недостаточно для поступления в гимназию. Во всяком случае, в феврале 1920 года Катя Манн сообщала своему мужу, отдыхавшему в Фельдафинге, что она «опять» — стало быть, уже не в первый раз — была «в гимназии» и, к сожалению, пока без особого успеха.