Неискренние взаимоотношения в семье — тут уж Катя Манн не знала снисхождения. Они причиняли ей куда большую боль, нежели «все оскорбления» и самые грубые публичные обвинения — чтобы защититься от них, она могла найти соответствующие аргументы. «Если есть веские причины против пребывания в этом заведении, то, естественно, не может быть и речи о том, чтобы оставить вас там. К тому же я […] не какой-нибудь изверг, и посему, если ты не можешь с ними ужиться, то нет необходимости оставаться там». Однако либеральность либеральностью, но она последовательно настаивала на своем — ее решения всегда были взвешены. Ее наставления редко вызывали возражения, потому что, как правило, бывали деловыми и логически последовательными. Катя никогда не скрывала своего мнения, даже когда была уверена, что его выслушают без всякой охоты. «Впрочем, тем временем я получила большое, очень умное письмо [от директора горной школы Штехе]. […] Он дает Клаусу характеристику, с какой я совершенно согласна, хотя меня она и не осчастливила».
Катя Манн всегда поступала честно. Не щадя противника, она, однако, никогда не была мелочной или злопамятной. «Причины, из-за которых мы отправили вас туда, все еще не устранены, — сообщала она Эрике, — и только в случае, если вы по-настоящему изменились, если прекратятся тайные походы в кино и к актерам, всякого рода махинации и прочие бесчинства, учиняемые вместе с Вальтерами, лишь в этом случае возможна жизнь одной семьей. […] Тебе не стоит расстраиваться [из-за моих замечаний]. Но ежели они дойдут до твоего сердца и в дальнейшем я опять смогу доверять тебе, меня это очень обрадует» (4 июля 1924 г.).
Наряду с разъяснением собственной точки зрения, которая вполне допускала возвращение детей в родительский дом, в письмах матери ее «старшим детям» звучат примирительные нотки: «Думаю, тебе неплохо бы снова возобновить учебу в гимназии». И тут же она смиренно добавляла: «Во всяком случае, с Аисси[64] будет значительно труднее. Но кое-чему, я надеюсь, он научился […]. Боже мой, сколько же я потратила сил на то, чтобы все это устроить для вас, и очень жаль, что старалась зря».
Катя оказалась права: с Клаусом день ото дня становилось все труднее. В то время как Эрика все же последовала совету матери и в 1924 году, пусть даже и с грехом пополам, выдержала вступительный экзамен в мюнхенскую гимназию имени Королевы Луизы, то с Клаусом госпоже Томас Манн пришлось поехать в Салем. Там ей в самых вежливых выражениях посоветовали обратиться в школу в Оденвальде, но она, запасясь рекомендациями, отправилась в Оберхамбах. «Я была бы крайне счастлива, — писала она в письме руководству школы, — если бы мой сын, который, при его хороших задатках, переживает в настоящий момент довольно тяжелый период, нашел в Вашем заведении достойное окружение; я уверена, коль скоро окажется именно так, он доставит вам радость». Директор школы Пауль Гехеб как пастырь — скорее пастырь, чем воспитатель, — изъявил согласие заняться воспитанием трудного юноши. В порядке исключения, Клаус был освобожден от регулярных школьных занятий и мог проводить дни за чтением и сочинительством стихов. Однако и эти усилия ни к чему не привели.
В конце концов, после бесконечных пререканий из-за, очевидно, слишком высокой (для многочисленной писательской семьи) платы за обучение, разразился скандал: дерзновенный юный поэт в сочиненном им опусе подлым образом оболгал своего великодушного ментора Гехеба. Классный надзиратель, естественно, возмутился, и отцу Томасу пришлось просить о снисхождении: «Мой сын решил, что может в своем поэтическом опусе смешать существующие в обиходе крепкие выражения с поэтическими, не подумав об опасности, возникающей в связи с этим; но специфические современные выразительные средства, которые он стремится использовать в своем сочинительстве, и свойственная им своеобразная причудливость и резкость изображения […] придают его стихам нечто отталкивающее, вызывающее отвращение, что ухудшает их восприятие читателем. Я […] буду очень серьезно говорить об этом с Клаусом».
Такая возможность представилась довольно скоро. Клаус снова возвратился в Мюнхен и поселился в своей прежней комнате на Пошингерштрассе. Как говорится, нельзя было терять ни секунды. Воспитательные возможности школы, как понимали родители, исчерпали себя, и лишь, быть может, пребывание в замке дружески расположенного к семье писателя Александра фон Бернуса, интересовавшегося педагогикой, направит юношу на путь истинный. Дома, в привычной для него старой компании, Клаус мог возобновить свою разгульную жизнь, чему семья решительно воспротивилась, и в первую очередь из-за младших сестер и братьев, но прежде всего «средней пары», которая хотя и не отличалась столь буйным нравом, как старшая, тем не менее в определенной степени тоже доставляла много волнений.
Голо, старший в этой паре, страдал оттого, что должен постоянно оставаться в тени из-за старших брата и сестры, которых он любил и боготворил. Он чувствовал, что родители очень беспокоились за Эрику и Клауса, не оправдывавших непрестанных материнских усилий и хлопот. Ревнуя, он часто становился угрюмым и меланхоличным, а порою подобострастным и преданным, в следующий раз он являл миру чудачество и шутовство — в общем, ребенок со множеством масок.
Как и его братья и сестры, Голо окончил частные курсы по базовой школьной программе на Мауэркирхерштрассе, прежде чем осенью 1918 года, то есть в девять лет, поступить в гимназию имени Кайзера Вильгельма. Там он, по его собственному признанию, был «средним учеником». Судя по мемуарам и письмам матери, его всегда считали, несмотря на возникавшие порою опасения остаться на второй год, беспроблемным гимназистом, проявлявшим особую склонность к немецкой поэзии и истории. С латынью и греческим дела обстояли тоже хорошо, а при старании даже очень. «Голо лучше всех в классе выполняет упражнения по латыни, и вообще у него все наладится».
В возрасте четырнадцати лет он по собственному желанию перешел в реформированную школу Курта Хана в Салеме. После отъезда старших детей, которые особо не считались с укладом отчего дома, Голо почувствовал, что в одиночку уже не выдержит родительского давления. Мать сразу «поняла это» и в декабре 1922 года отправилась с ним на Боденское озеро [в Салем] для предварительного разговора, который, вопреки впечатлению, оставленному некогда Клаусом, получился удачным, хотя поначалу оказанный матери и сыну прием не сулил ничего хорошего. «Если бы речь шла не о тебе, я написала бы ему [имеется в виду Курт Хан] открытку следующего содержания: „После такого не столь любезного приема я намерена отказаться от своих планов“, — призналась Катя сыну, но потом ради его блага (ведь он так хотел попасть туда!) решила все-таки смирить гордыню, что далось ей совсем нелегко. Зимой пришло наконец долгожданное разрешение. После Пасхи 1923 года Голо Манн мог начать учебу в Салеме. Он всю жизнь был благодарен матери за поддержку.
Куда сложнее обстояли дела с Моникой. Ее апатия и инертность, отмеченные с раннего детства, вызывали у Кати недоумение и раздражение, отчего и все дети в семье относились к сестре довольно недружелюбно. „Не знаю, как вести себя с этим ребенком, я беспомощна и в полной растерянности“. Поэтому не удивительно, что школьная жизнь Моники проходила совершенно иначе. Она училась — по ее собственному свидетельству — вместе с другими пятью детьми в „частном пансиончике“, расположенном в соседнем саду, где, несмотря на то что родители называли это заведение „школой“, не было ни настоящих парт, ни кафедры; по-видимому, то была своего рода подготовительная группа, на базе которой можно было поступить год спустя в „народную школу“, где училось около тысячи ребят, очевидно, общественное заведение, „с серыми стенами“, „переходами и лестницами“, „залами и дворами“ и со школьным сторожем, звонившим в звонок. Все восемь лет Моника „училась блестяще, и практически была лучшей ученицей в классе“. Проблемы начались, видимо, после перехода в „среднюю образовательную школу для девочек из высших кругов“ (ту же, где училась Эрика). Там она вела себя „дурно“ и „в один прекрасный день“ сбежала „из этой ненавистной школы“.