Парочка молча сидела и слушала.
Первым заговорил Энрико.
— Можем-то мы можем, только нам без этого очень трудно. Потому что, как бы это сказать, потому что это как-то… Потому что нам песня думать и жить помогает! — выпалил он.
— Ты пойми, — вступил Карузо. Вид у него был подавленный. — Ты пойми, песня — это наше спасение! Иначе такое в голову полезет! Что хоть вой!
— Да, — согласился Энрико. От волнения он ерзал на месте. — Да, мы это поняли, когда слушали твой рассказ об Ассирии. Ну, то, что ты рассказывал сэру Уильяму.
— Это нас потрясло, — признался Карузо. Я заметил, что признание далось ему с трудом. Казалось, будто он выдавливает из себя слова. — Ты не поверишь, но это так! Когда я услышал, я даже спросил Энрико: Энрико, брат! А где наша Ассирия?
— Неужели мы так и закончим свой век тут, в заточении? — с дрожью в голосе воскликнул Энрико. — Почему нам отказано в праве быть свободно передвигающимися культурными домашними животными?
— Разве наше жилище не говорит само за себя?! — подхватил Карузо с возмущением. — Это ли не образец чистоты и порядка?! Кто упрекнет нас в том, что мы некультурные?! Всякий, у кого есть глаза, скажет: да, это настоящая культура быта! — Голос Карузо дрожал. Еще немного, и он расплачется. — Конечно, не скрою, от нас попахивает, — со всхлипом продолжал несчастный. — Но разве мы виноваты в этом? Что мы можем поделать, если природа нас такими создала?
Карузо разразился рыданиями.
Вот не знал, что морские свинки могут плакать.
Но факт оставался фактом: Карузо плакал.
Вместе с ним плакал и Энрико.
— Мы такие же грызуны, как и все! — сказал он сквозь слезы. — Почему, почему к нам такое отношение? Как будто хуже нас никого нет на свете!
Теперь они рыдали оба. Причем в голос.
Нда… Ситуация… Я сидел, не зная, что делать. Бедняги, как они страдают! Ком подступил мне к горлу.
— Кхм, — откашлялся я. — Друзья мои…
Рыдания стали еще громче.
Хотя нет, не громче… Просто к ним добавились какие-то новые звуки. Какое-то бульканье, что ли… Или хрюканье… Это хрюканье все усиливалось и вдруг перешло в откровенный хохот. Эти паршивцы смеялись! Они заливались счастливым смехом, визжали как резаные, пищали… Они тряслись от смеха, как два жирных студня, и дрыгали от восторга лапами.
Убью! Сейчас я их уничтожу! Откушу им хвосты!
Нет, лучше уйти! Не связываться! Прочь отсюда! Спокойствие, только спокойствие! Так, медленно поворачиваемся и уходим из клетки. Хорошо, что сэр Уильям не запер дверцу.
Энрико и Карузо продолжали веселиться, не подозревая, что были на волосок от смерти. Я готов был убить их. С трудом я взял себя в руки и пошел к выходу. Я уже стоял на пороге, готовый навсегда уйти от этих мерзких тварей, но тут меня стукнуло. А мой ужин? С какой стати я должен отказываться от еды? Ведь не я же нарушил свои обязательства? Значит, я спокойно могу взять то, что мне причитается. Что мое — то мое.
Я тут же развернулся и как ни в чем не бывало вернулся к кормушке. Что у нас тут имеется? Неплохо, очень неплохо. Я сел, не торопясь, основательно поел и еще положил кое-что про запас за щеки.
Энрико и Карузо прекратили смеяться и смотрели на меня своими бегающими глазками. Заткнулись, наконец. Поняли, что, когда хомяк ест, с ним лучше не связываться. Хотя мне было ясно — надолго их не хватит. И действительно, когда я уже выбирался из клетки, с трудом передвигая лапы и думая только о том, как бы мне тут не растянуться и не рассыпать свою защечную поклажу, которая, признаться, тянула меня вниз, — неугомонная парочка грянула свой гимн:
Да знаю, знаю, милее вам, чем скучное хомячество. Как там у вас дальше было — что-то такое про зернышки и крошечки, которые вам не хочется куда-то там таскать… А таскать-то вам, собственно говоря, уже и нечего. Даже если бы вы захотели. Потому что я у вас все подъел. Так что привет хомячий, мальчики!