Непонятные фразы: «Еврей — одно незаслуженное отличие, бастард — другое. Им бы быть братьями: оба по-крайней мере друзья по несчастью, поскольку чувствительны к уколам, неведомым большинству».
Вот так Джек и сидел, обтирая друга время от времени губкой, а вахта сменяла вахту, а корабль шел и шел. Благодарение Господу, он вполне мог доверить рутину офицерам. Он обтирал его, обмахивал веером и слушал против собственной воли, чувствуя неудобство, волнение, иногда боль, и страшную усталость. Он был не из тех, кому легко молча сидеть час за часом, а стресс от выслушивания неприятных вещей тяготил его — со временем резоны необходимости утратили силу — усталость и раздражение нарастали. Ему хотелось, чтобы Стивен затих. Но Стивен, столь молчаливый в жизни, в бреду оказался настоящим оратором, а темой ему служило общее состояние рода человеческого. А еще у него была неистощимая память: Джеку пришлось выслушать несколько целиковых глав из Молины и большую часть Никомаховой этики.
Неудобство и стыд от полученного им несправедливого преимущества сами по себе были отвратительны, но что оказалось еще хуже — это крушение всех его представлений: Стивена он рассматривал как настоящего философа, сильного неподвластного обычным слабостям человека, уверенного в себе, и никого из сухопутных он не ценил выше Мэтьюрина. Новый же Стивен — страстный, целиком порабощенный Дианой, исполненный сомнений во вся и всем, приводил его в ужас; даже если бы он обнаружил свой любимый «Сюрприз» оставшимся в один миг без якорей, балласта и компаса, Джек не был бы так обескуражен.
— Arma virumque cano,[56] — затянул во тьме хриплый голос, когда какое-то воспоминание о чокнутом кузене Дианы привело в действие память Стивена.
— Ну слава Богу, мы опять по-латыни, — сказал Джек. — Скорее всего, это надолго.
Он не ошибся. Они успели дойти до Экваториального пролива, когда до утренней вахты долетели последние слова: «ast illi solvuntur frigore membra vitaque cum gemitu fugit indignata sub umbras[57]», а вслед за ними требование принести чаю.
— Эй вы, там, зеленого чаю. Неужто никто на этом треклятом корабле не знает, каково бывает после сильной лихорадки? Сколько можно звать?
Зеленый ли чай, перемена ветра (зашедшего немного к норд-весту), или же заступничество св. Стефана, но жар стал неуклонно спадать; Макалистер закреплял результат с помощью хины. Но за улучшением состояния последовал период невыносимой раздражительности, показавшийся Джеку не менее мучительным, чем «Энеида». Даже он, имея выработавшуюся привычку долготерпения по отношению к собратьям по плаванию, удивлялся, как ему удается выносить эту пытку. Зажравшийся и ворчливый Киллик именовал Стивена не иначе как «эта несносная треклятая обезьяна», но в то же время так и старался побаловать его чем-нибудь вкусненьким; Бонден подрядился выносить утку, а опытные, знающие себе цену фор-марсовые как могли старались угодить доктору, выбирая на палубе место поудобнее для его кресла, получая каждый раз вместо благодарности брюзжание, что место неудачное.
Стивен оказался невыносимым пациентом: по временам он возносил Макалистера как некое медицинское светило, подчас же корабль оглашался воплем: «Шарлатан!» — и порошки и пилюли летели в мусорное ведро. Капеллан страдал сильнее прочих: большинство офицеров рассредоточивалось по дальним концам корабля, едва выздоравливающий Мэтьюрин появлялся на палубе, но мистер Уайт не умел лазать по снастям, да и не мог позволить себе не исполнять свой долг, требующий навещать больных, и даже играть с ними в шахматы. Однажды, заведенный поддевками насчет эрастианства, священник собрался с силами и выиграл партию. За это он удостоился не только осуждающих взглядов со стороны стоящих у штурвала рулевого и квартирмейстера, а также ропота всей кают-компании, но даже полуофициального выговора от капитана, посчитавшего «недопустимым легкомыслием препятствовать выздоровлению больного ради сиюминутного наслаждения». Это все не считая собственных угрызений совести. Положение мистера Уайта было проигрышным заранее, ибо если он проигрывал, Мэтьюрин точно так же начинал орать, что тот ему поддается, и впадал в ярость.
Но в итоге железное здоровье Стивена взяло верх, и неделю спустя, когда фрегат лег в дрейф у необитаемого островка в Индийском океане, координаты которого по-разному указываются в каждой карте, он сошел на берег. Именно здесь, в этот день, который стоило отметить белым камнем, а лучше целым булыжником, он совершил величайшее открытие в своей жизни.
56
«Битвы и мужа пою…» (лат.) — слова, которыми начинается поэма древнеримского поэта Вергилия «Энеида». Здесь и далее цит. по переводу С. Ошерова под редакцией Ф. Петровского).
57
«И, промолвив, меч погрузил он С яростью в сердце врага, и объятое холодом смертным Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном» — последние строки «Энеиды»