И Бонапарт, подняв во мраке глаза на огонь, который качался на вершине грот-мачты, тотчас же прибавил:
— Ветер дует с севера.
Он переменил тему с той резкостью, которая ему была свойственна и которая заставляла господина Денона говорить:
— Генерал захлопнул ящик.
Адмирал Гантом сказал, что нельзя ожидать перемены ветра раньше первых осенних дней.
Острие пламени было обращено к Египту. В ту же сторону смотрел Бонапарт. Взор его углублялся в пространство, и из уст его четко вырвались слова.
— Если бы они только сумели там удержаться! Эвакуация Египта была бы бедствием военным и торговым. Александрия — столица повелителей Европы. Оттуда я разорю английскую торговлю и создам для Индии новые судьбы… Александрия для меня, как и для Александра, это плацдарм, порт, склад, откуда я брошусь на завоевание мира и куда я заставлю стекаться богатства Африки и Азии. Англию можно победить только в Египте. Если она завладеет Египтом, она будет вместо нас госпожою вселенной. Турция при последнем издыхании. Египет обеспечит мне владение Грецией. Мое имя будет вписано в бессмертие, рядом с именем Эпаминонда. Судьба Европы зависит от моего разума и от твердости Клебера.
Во время последующих дней генерал был молчалив. Он велел читать себе «Революции Римской республики», изложение которых казалось ему невыносимо тягучим. Адъютанту Лавалетту приходилось читать аббата Верто во весь опор.
И вскоре Бонапарт, не вытерпев, вырвал у него книгу из рук и спросил «Жизнеописания Плутарха», которые ему никогда не могли наскучить. Он находил там, как он говорил, при отсутствии широких и ясных взглядов, большое чувство судьбы.
Однажды, отдохнув после обеда, он позвал своего чтеца и приказал ему продолжать «Жизнь Брута» с того места, где он остановился накануне.
Лавалетт открыл книгу на отмеченной странице и прочел:
— Итак, в то время, когда Кассий и он рассчитывали покинуть Азию со всеми своими войсками (это было крайне темною ночью; палатка его была освещена только слабым светом; глубокое безмолвие царило во всем лагере, и он сам был погружен в свои размышления), ему показалось, что он видит, как некто вошел в его палатку.
Он обращает глаза ко входу и видят, что страшный призрак, лицо которого было странно и ужасно, приближается к нему и молча останавливается. У него нашлось смелости заговорить с ним: «Кто ты? — спросил он. — Бог или человек? Зачем ты сюда пришел, и чего тебе от меня надо?» — «Брут, — отвечал ему призрак, — я твой злой гений, и ты увидишь меня при Филиппах». Брут не смутился: «Там и увидимся», — сказал он. Призрак немедленно исчез, а Брут, которому позванные им слуги сказали, что они ничего не слышали и не видели, продолжал заниматься своими делами.
— Только здесь, — воскликнул Бонапарт, — в одиночестве волн морских, такая сцена способна навести подлинный ужас! Плутарх хороший рассказчик. Он умеет оживлять повествование. Он обрисовывает характеры. Но связь между событиями от него ускользает. От судьбы не уйдешь. Брут, человек недалекий, верил в силу воли. Более крупный человек не поддается подобной иллюзии.
Он видит необходимость, его ограничивающую. Он не разбивается об нее. Быть великим — значит зависеть от всего. Я завишу от событий, которые решает пустяк. Таким ничтожным существам, как мы, ничего не поделать против природы вещей. Дети своевольны. Взрослый человек — нет. Что такое человеческая жизнь? Траэктория снаряда.
Адмирал пришел доложить Бонапарту, что ветер наконец переменился. Надо было пытаться проскользнуть. Опасность была явная. Море, которое приходилось переплывать, охранялось между Тунисом и Сицилией отдельными крейсерами английского флота, стоявшего на якоре перед Сиракузами под командой Нельсона. Стоило одному крейсеру обнаружить флотилию, и через несколько часов она имела бы перед собой грозного адмирала.
Гантом ночью, при дотушенных огнях, велел обогнуть мыс Бон. Ночь была ясная. Дозорный обнаружил на северо-востоке огни корабля. Беспокойство, снедавшее Лавалетта, овладело и самим Монжем. Бонапарт, сидя на лафете своего излюбленного орудия, выказывал спокойствие, которое могут счесть Настоящим или напускным, в зависимости от того, считать ли его фатализм результатом надежд и, иллюзий или его невероятной способностью к притворству. Обсудив с Монжем и Бертолле различные вопросы физики, математики и военного искусства, он дошел в разговоре до некоторых суеверий, от которых разум его, может быть, не совсем еще был свободен.