Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь на минуту от нестерпимого блеска неба, моря; от меди на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз своей белизной. Скоро обедать; а что будет за обедом? Кстати, Тихменев на вахте: спросить его.
"Что сегодня, Петр Александрович?" Он только было разинул рот отвечать, как вышел капитан и велел поставить лиселя. Ему показалось, что подуло немного посвежее. "На лисель-фалы!" – командует Петр Александрович детским басом и смотрит не на лисель-фалы, а на капитана. Тот тихонько улыбается и шагает со мной по палубе. Вот капитан заметил что-то на баке и пошел туда. "Что ж за обедом?" – спросил я Петра Александровича, пользуясь отсутствием капитана. "Суп с катышками, – говорит Петр Александрович. – Вы любите этот суп?" – "Да ничего, если зелени побольше положить!" – отвечаю я. "Рад бы душой, – продолжает он с свойственным ему чувством и красноречием, – поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы только зелени в супе было побольше, да не могу, видит Бог, не могу… Ну так и быть, для вас… Эй, вахтенный! поди скажи Карпову, чтоб спросил у Янцева еще зелени и положил в суп. Видите, это для вас, – сказал он, – пусть бранят меня, если недостанет зелени до мыса Доброй Надежды!" Я с чувством пожал ему руку. "А еще что?" – нежно спросил я, тронутый его добротой.
"Еще… курица с рисом…" – "Опять!" – горестно воскликнул я. "Что делать, что мне делать – войдите в мое положение: у меня пяток баранов остался, три свиньи, пятнадцать уток и всего тридцать кур: изо ста тридцати – подумайте! ведь мы с голоду умрем!" Видя мою задумчивость, он не устоял. "Завтра, так и быть, велю зарезать свинью…" – "На вахте не разговаривают: опять лисель-спирт хотите сломать!" – вдруг раздался сзади нас строгий голос воротившегося капитана. "Это не я-с, это Иван Александрович!" – тотчас же пожаловался на меня Петр Александрович, приложив руку к козырьку. "Поправь лисель-фал!" – закричал он грозно матросам. Капитан опять отвернулся. Петр Александрович отошел от меня. "Вы не досказали!" – заметил я ему. Он боязливо поглядел во все стороны. "Жаркое – утка, – грозно шипел он через ют, стараясь не глядеть на меня, – пирожное…" Белая фуражка капитана мелькнула близ юта и исчезла. "Пирожное – оладьи с инбирным вареньем…
Отстаньте от меня: вы все в беду меня вводите!" – с злобой прошептал он, отходя от меня как можно дальше, так что чуть не шагнул за борт. "Десерта не будет, – заключил он почти про себя, – Зеленый и барон по ночам всё поели, так что в воскресенье дам по апельсину да по два банана на человека". Иногда и не спросишь его, но он сам не утерпит. "Сегодня я велел ветчину достать, – скажет он, – и вынуть горошек из презервов" – и т. д. доскажет снисходительно весь обед.
После обеда, часу в третьем, вызывались музыканты на ют, и мотивы Верди и Беллини разносились по океану. Но после обеда лениво слушали музыку, и музыканты вызывались больше для упражнения, чтоб протверживать свой репертуар. В этом климате сьеста необходима; на севере в самый жаркий день вы легко просидите в тени, не устанете и не изнеможете, даже займетесь делом. Здесь, одетые в легкое льняное пальто, без галстуха и жилета, сидя под тентом без движения, вы потеряете от томительного жара силу, и как ни бодритесь, а тело клонится к дивану, и вы во сне должны почерпнуть освежение организму.
Природа между тем доживала знойный день: солнце клонилось к горизонту.
Смотришь далеко, и всё ничего не видно вдали. Мы прилежно смотрели на просторную гладь океана и молчали, потому что нечего было сообщить друг другу. Выскочит разве стая летучих рыб и, как воробьи, пролетит над водой: мгновенно все руки протянутся, глаза загорятся. "Смотрите, смотрите!" – закричат все, но все и без того смотрят, как стадо бонитов гонится за несчастными летуньями, играя фиолетовой спиной на поверхности. Исчезнет это явление – и всё исчезнет, и опять хоть шаром покати. Сон и спокойствие объемлют море и небо, как идеал отрадной, прекрасной, немучительной смерти, какою хотелось бы успокоиться измученному страстями и невзгодами человеку.
Оттого, кажется, душа повергается в такую торжественную и безотчетно сладкую думу, так поражается она картиной прекрасного, величественного покоя. Картина оковывает мысль и чувство: всё молчит и не колыхнется и в душе, как вокруг. "Что-то плывет!" – вдруг однажды сказал один из нас, указывая вдаль, и все стали смотреть по указанному направлению. Некоторые сбегали за зрительными трубами. "Да, – подтвердил другой, – я вижу черную точку". Молчание. Точка увеличивалась. "Ящик какой-то", – говорят потом.
"Ящик… Боже мой! что в нем?" Дыхание замирает от ожидания. Воображение рисует бог знает что. Ящик всё ближе и ближе. "Курятник!" – воскликнул один. Молчание. "Да, точно, курятник, – подтвердил другой, вглядевшись окончательно, – верно, на каком-нибудь судне вышли куры, вот и бросили курятник за борт". – "Позвольте, – заметил один скептик, – не от лимонов ли это ящик?" – "Нет, – возразил другой наблюдатель, – видите, он с решеткой".