— Штурман, — в голосе Карфангера зазвучал металл, — на судне командую я, ваша обязанность — выполнять приказы. — С этими словами он обернулся к команде, сгрудившейся на палубе.
— Робким нечего надеяться на удачу! — воскликнул он. — Конечно, с зайцами не охотятся на волков, поэтому я предлагаю вам: пусть тот, кому не по себе, спускается вниз. Но только в Кадисе ему придется сойти на берег и поискать себе другое судно. Тем, кто остается на палубе и у орудий, я хочу объяснить мой замысел. Мы подойдем к алжирцу с носа, где нет пушек, и всадим ему в ватерлинию залп сначала правого, а потом и левого борта. Я думаю, десяти зарядов будет достаточно, чтобы отправить в гости к морским чертям их корабль.
— Или наш, — пробурчал кто-то из недовольных себе под нос, но так, чтобы эти слова не достигли ушей даже унтер-офицеров, не говоря уже о капитане. В конце концов, это не одно и то же: защищаться, спасая свою жизнь и свое добро, или атаковать, пусть даже и морских разбойников, которых сам Бог велел истреблять при любой возможности. Но на судне слово капитана — закон, не подчиниться которому нельзя, и «Мерсвин», взяв курс вест, описал вокруг пиратского корабля, дрейфовавшего боком к ветру в южном направлении, широкий полукруг и стал приближаться к нему. Карфангер велел зарифить паруса, и его корабль малым ходом прошел примерно в полукабельтове от носа алжирца, что увеличило точность стрельбы из пушек. Хотя пираты и встретили приближающийся «Мерсвин» дикой пальбой из более чем полусотни мушкетов и аркебуз, полуфунтовые ядра которых продырявили в нескольких местах грот-марсель, это не помешало боцману и его пушкарям разрядить пушки правого борта в носовую часть пиратского галиона. Окутанный клубами порохового дыма «Мерсвин» тотчас повернул против ветра, так что алжирец теперь дрейфовал прямо на него. Дым рассеялся, и выяснилось, что ядра только двух восемнадцатифунтовых орудий из пяти попали в ватерлинию; этого было мало. Но так как «Мерсвин» на этот раз почти не двигался, залп пушек левого борта оказался куда более прицельным: четыре ядра так продырявили корпус пиратского корабля, что внутрь его неудержимыми потоками хлынула вода.
И снова гамбуржцы отошли от пиратского парусника, чтобы канониры могли, не подвергаясь опасности, перезарядить пушки. Карфангер не сомневался, что после третьего залпа с пиратами будет покончено. «Мерсвин» еще раз проделал тот же маневр — и в носовой части алжирца стало на несколько дыр больше. Пираты же вновь открыли бешеный огонь из мушкетов и аркебуз, пули так и щелкали вокруг, впиваясь в рангоут и переборки; команда «Мерсвина» поспешила укрыться за фальшбортом, некоторые ничком попадали на палубу.
Когда пальба стихла, один из лежавших так и не поднялся: мушкетная пуля пробила тощую шею корабельного плотника навылет, и его сын, Михель Зиверс, упав на колени, тщетно пытался сорванным с головы платком унять кровь, хлеставшую из раны.
И тихо стало на палубе «Мерсвина», после недавнего грохота боя тишина казалась еще более пронзительной. Никто даже не смотрел в сторону пиратского корабля, стремительно погружавшегося в пучину носом вперед; умолкли победные крики. Кое-кто украдкой поглядывал на капитана, по-прежнему стоявшего на полуюте. Долго стоял он там, сняв шляпу и опустив голову, потом медленно сошел на палубу и приблизился к погибшему плотнику, которого товарищи уже уложили на крышку люка. Чувствуя, что все взгляды направлены теперь на него, Карфангер стянул с плеч свой плащ, накрыл им покойника и, повернувшись, хотел уже отойти в сторону, как вдруг дорогу ему преградил Михель Зиверс.
— Постойте, шкипер! Мой отец погиб по вашей вине.
Карфангер поднял взгляд на матроса, который был выше его чуть ли не на голову.
— Последние слова ты мог бы оставить при себе, Михель Зиверс. Но я не держу на тебя зла: гибель твоего отца и для меня тяжелый удар. Посмотри на мой плащ — в нем две дыры от алжирских мушкетных пуль; будь стрелки поудачливее, я лежал бы сейчас здесь рядом с твоим отцом. Но Господь распорядился иначе… О сумме, которая причитается вашей семье за потерю кормильца, поговорим в Кадисе, сейчас не до того. Обещаю тебе не поскупиться.
Однако Михель Зиверс не унимался; тем не менее Карфангер не стал далее препираться с матросом, а приказал тотчас брасопить реи и идти к тому месту, где над пиратским кораблем только что сомкнулись воды океана.
Там на волнах, среди обломков рангоута и пустых бочонков, болталась большая шлюпка пиратов, ежесекундно грозя опрокинуться: десятки барахтавшихся вокруг алжирцев пытались ухватиться за ее борта, а сидевшие в шлюпке били их по рукам и головам веслами.
— Не иначе вы собираетесь вылавливать этих разбойников из воды, хозяин? — недоуменно спросил штурман.
— Разумеется.
— Чтобы их потом перевешать?
— Ни один из них повешен не будет, — отрезал Карфангер. — Я отправлю их назад в Алжир, где обменяю на пленных гамбургских моряков — ведь выкуп каждого из них обходится «кассе восьми реалов» в добрую сотню талеров. И пусть об этом задумается каждый, кто сомневается в правильности моих действий и в необходимости в третий раз атаковать алжирцев.
Солнце давно перевалило зенит, когда «Мерсвин» наконец лег на прежний курс. В его трюме помимо двадцати трех пленных пиратов сидел и Михель Зиверс, закованный в цепи по приказу Карфангера. Сын погибшего плотника, вопреки приказу капитана не трогать безоружных алжирцев, набросился на них и топором своего отца зарубил шестерых. До Кадиса у него будет время подумать, сказал капитан, станет ли он еще требовать каких-то денег или они теперь квиты.
Остальным за этот рейс было обещано двойное жалованье.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В то время как «Мерсвин», одевшись во все паруса, бодро шел курсом зюйд, его хозяин, погруженный в глубокие раздумья, расхаживал по палубе.
Нелепая губель корабельного плотника резко омрачила радость по поводу столь блестящей победы над пиратами. Да еще этот сумасбродный бунт Михеля Зиверса. На море правит приказ капитана, только он один может требовать абсолютного повиновения. И все же между ним и матросами из палубной команды наметилась отчужденность. Словно они никогда прежде не подвергали свою жизнь риску и не попадали в передряги похуже этой… Что ж ему теперь встать перед всеми, покаянно ударить себя в грудь и признать:
«Да, третья атака была ошибкой, и в гибели плотника виновен тоже «?
Они еще не оставили за собой мыс Финистерре — северо-западную оконечность Пиренейского полуострова, — еще простирались перед «Мерсвином» воды коварного Бискайского залива, в котором в любое время и с любой стороны мог налететь шквал: и если в такой обстановке нельзя целиком положиться на команду, то опасность возрастает неизмеримо.
Но неужели третья атака и впрямь была излишней? Конечно, пиратский корабль затонул бы и без того, но кто знает, сколько драгоценного времени, которого они и так уже потеряли немало, ушло бы на ожидание? Или же надо было довольствоваться малым — срубленной фок-мачтой алжирца? Ясное дело, без нее берберийцам нечего было и помышлять о погоне за «Мерсвином», но тогда в его трюме не сидели бы сейчас две дюжины пленных пиратов. Капитан Берент Карфангер был самым молодым из членов правления гильдии капитанов Гамбурга, он не имел столько судов, сколько Томас Утенхольт и большинство других судовладельцев, поэтому удачный исход сражения с алжирцами, да еще двадцать три пленных пирата намного повысят его авторитет и влияние… Но не объяснять же все это команде!
Над телом погибшего плотника тем временем хлопотал старый парусный мастер, зашивавший его в полотняный саван; в ноги покойника уже были положены два пушечных ядра, как этого требовал морской обычай. Тот же обычай не позволял оставлять мертвеца на судне более суток, ибо это приносило несчастье. За спиной парусного мастера робко жался юнга Хейн Ольсен, следя за его сноровистыми руками. Мальчишка трусил не столько оттого, что видел перед собой покойника, а скорее по той причине, что про старика-мастера ходили слухи, будто он может предсказать чью-либо смерть или несчастье, которое должно непременно приключиться с кораблем, и умеет разговаривать с мертвецами. Вот и сейчас он что-то бормотал себе под нос, словно беседовал с мертвым плотником, восковое лицо которого еще виднелось из складок савана. Юнга никак не решался заговорить с мастером, но когда тот вдруг проткнул толстой иглой нос покойника, не выдержал и взвизгнул: