Под эти размышления Гаор вошёл в свою спальню и в мертвенно синем свете ночной лампы стал раздеваться. Спальня сопела и храпела. Хотя кое-какие звуки… были совсем не сонными. Но он ещё у Сторрама научился не только не показывать виду, но и действительно не замечать такого. Каждый устраивается, как может.
— Рыжий, ты? — сонно спросил Старший, не поднимая головы.
— Да, я, — так же тихо ответил, раздеваясь, Гаор.
Рубашку белую надо пойти в грязное скинуть, а то вдруг дёрнут завтра на выезд, а брюки, аггел, намокли как, надо высушить и стрелки навести. Куртку в шкаф, бельё… ладно, снимем и в тумбочку, завтра и надену, ботинки пусть сохнут, потом надраю. Гаор прямо на голое тело натянул расхожие брюки, надел шлёпки, взял рубашку и брюки и вышел из спальни.
Что ночью выходить можно только в уборную и то один раз и ненадолго, ему сказали в первый же день, и раньше он этого правила не нарушал. Но сейчас… как это? А, вспомнил, форс-мажорные обстоятельства. И если сволочь сунется… то ему есть что сказать… предателю. Мать-то — рабыня, Мажордом, сволочь, мать предал.
Он вполне сознательно заводил, накручивал себя и не потому, что боялся, а не хотел нарываться, нарушение-то распорядка налицо.
В «ремонтной» Гаор разложил брюки и включил утюг. Пока тот грелся, сходил в душевую и там бросил в ящик для грязного рубашку. Всю декаду каждый вечер шил, не поднимая головы, но все метки пришил. И вернулся в «ремонтную». Утюг уже нагрелся, и он стал сушить и одновременно восстанавливать стрелки на брючинах.
— Почему не спишь?
Гаор повернул голову и увидел стоящего в дверях Мажордома. Халат подпоясан, руки в карманах. Но вопрос прозвучал достаточно мирно, и Гаор ответил так же сдержанно, но не враждебно.
— Брюки сразу отпарить надо, а то потом с заломами намучаешься.
— Ты ходил по снегу?
— Да, — кратко ответил Гаор, прижимая утюг к брючине и отводя лицо от выбивающегося из-под утюга пара.
— Куда ты ездил?
Ага, началось. И не из любви к хозяину, а из желания дать укорот Мажордому он ответил:
— Хозяина возил.
Мажордом кивнул.
— Он запретил тебе говорить?
«Ты смотри-ка, — весело удивился Гаор, — соображает». Ну-ка, дадим ответный выстрел.
— Я и сам понятливый, знаю, кому что рассказывать.
У Мажордома дёрнулось в гримасе лицо.
— Не смей мне указывать!
Интересно, это у них что, родовое присловье такое? «Не смей!».
Гаор отставил утюг и выпрямился. Надо дать остыть выглаженной брючине и уже тогда браться за следующую.
Мажордом зло, но и как-то выжидающе смотрел на него.
— Откуда тебе, дамхарцу, это знать?
Так, уже не дикарь и не або. Цивилизуется Мажордом, прямо-таки приятно. Можно и продолжить атаку.
— Я из Аргата, во-первых, а во-вторых, есть такое слово: субординация. Слышал?
Мажордом как рыба схватил открытым ртом воздух. Видимо, это слово имело для него ещё какое-то значение, но Гаор не обратил на это внимания и продолжил:
— Так вот, по субординации я подчиняюсь хозяину и выполняю все его приказы, а тебе я подчиняюсь здесь, в казарме, и настолько, насколько это не противоречит приказам хозяина. Рассказывать тебе о своей работе мне не приказано, значит, тебе как лицу подчинённому этого знать не положено.
Гаор перевернул брюки и взялся за вторую брючину.
— Я лицо подчинённое? — наконец выговорил Мажордом. — Да ты… да как ты смеешь? Мне такое…?!
Если до этого они говорили, не понижая голоса, но не громко, то сейчас Мажордом заорал даже с привизгом. И, отлично понимая, что наверняка спальни уже проснулись и слушают, Гаор не отказал себе в удовольствии и ответил тоже громко.
— Ты в зеркало на себя давно не смотрел? Своего ошейника и клейма не видел? Так посмотри и вспомни. Кто ты, и каково место твоё.
— Ты…!
Мажордом рванулся к нему с явным намерением ударить. Гаор быстро поставил утюг на подставку и перехватил занесённую для удара руку, несильно, не ломая, а только парализуя, сжал.
— А вот этого не надо, — укоризненно сказал Гаор. — Береги здоровье, Мажордом, а то отправят тебя на торги, а у тебя и по возрасту уже третья категория, да ещё по здоровью не первая. Так и в «печку» лечь недолго.