Рассказ отца, вне сомнения, стал одной из самых больших психологических травм в жизни Фрейда. В один миг человек, которого он считал сильным, преисполненным достоинства мужчиной, способным защитить себя и свою семью, превратился в слабого, ничтожного труса, на которого нельзя положиться в трудную минуту и который вряд ли заслуживает уважения. Травму эту Фрейд пронес через всю жизнь, и она во многом определила его сложное отношение к отцу.
Вместе с тем вышеприведенный отрывок этот чрезвычайно показателен той борьбой, которая шла в те годы внутри Фрейда на фоне усиливавшейся как в Германии, так и в Австрии полемики о вечном противостоянии Рима и Иерусалима, арийской и семитской цивилизаций. Если бы Фрейд захотел, он вполне мог бы найти опору для своей угасающей национальной гордости в хасмонеях, героях Хануки — праздника в честь чуда в Иерусалимском храме и победы евреев над греками, который регулярно отмечался в его родительском доме.
Но юный Фрейд слишком любил древних греков и их историю, чтобы радоваться их поражению. Поэтому в качестве своего героя он избрал Ганнибала — пусть не еврея, но все-таки семита, достойно противостоявшего римлянам. Однако в самом факте, что в итоге дело Ганнибала оказалось проигранным, то есть речь шла о герое, обреченном на поражение, проявились особенности отроческой психологии Фрейда, его видение самого себя. Его мужество с самого начала было «мужеством обреченных», его истинные симпатии были на стороне врагов его народа.
Среди тех людей, которые, несмотря на бушевавшую в нем самоненависть, всё же укрепили во Фрейде еврейское национальное самосознание, был его гимназический учитель Самуэль Хаммершлаг, преподававший древнееврейский язык и Священную историю.
О влиянии, оказанном Хаммершлагом на формирование личности Фрейда, можно судить хотя бы по тому, что Фрейд сохранил в своей библиотеке школьный учебник Леопольда Брейера «Библейская история и история евреев и иудаизма, написанная для еврейской молодежи со ссылками на Талмуд». (То, что еврейскую историю Фрейд знал блестяще, сомнений не вызывает: это доказывают и его письма к невесте, и многие последующие письма и высказывания.) Он назвал двух дочерей Анну и Софию в честь дочери и племянницы Хаммершлага, а когда тот умер, написал в эпитафии: «В нем всегда горела искра того огня, что озарял умы великих еврейских провидцев и пророков, эта искра угасла только тогда, когда преклонный возраст отнял у него все силы… Приобщая своих учеников к тайнам религии, он пытался привить им любовь ко всему человечеству, а преподавая историю еврейского народа, умел зажечь юные сердца и направить юношеский энтузиазм по пути, обходящему далеко стороной силки национализма и догматизма…»
Последняя фраза симптоматична: больше всего Фрейд боялся прослыть «еврейским националистом» и уж тем более догматиком.
Хотя официальный биограф Фрейда Эрнест Джонс это категорически отрицает, некоторые исследователи убеждены, что на протяжении своей жизни Фрейд по меньшей мере дважды задумывался о возможности крещения. Если это и в самом деле так, не исключено, что именно уроки и влияние личности Самуэля Хаммершлага удержали его в итоге от этого шага.
Но вместе с тем Хаммершлаг не избавил и не мог избавить своего любимого ученика от того, если пользоваться терминологией психоанализа, «расщепления» личности и порожденного ею невроза (временами, кажется, даже переходящего в паранойю или острый психоз), которым Фрейд страдал всю свою жизнь. На почве этого расщепления он то считал обряд обрезания вредным и объявлял его одной из причин антисемитизма, то настаивал на его важности и настоятельно рекомендовал всем своим ученикам проделывать его своим детям. На почве этого же раздвоения он утверждал, что ненавидит Рим с той же силой, что и семит Ганнибал, но в итоге не раз бывал в Италии, Греции, восхищался их красотами, однако, в отличие, скажем, от Эйнштейна, никогда даже не пытался попасть в Иерусалим.