– Так! – воскликнула Софья.
– Ну, никакого Цуберки не нашли. Молодцы эти не глупые, поняли, что поручение мое важное, и, желая получить награду, перешарили весь край. Они разузнавали все, что могли, расспросили всех, кто им ни попадался, и помещиков, и ксендзов. И вот узнали они, что любезный твой после твоего отъезда из Риги в Петербург содержался у Репнина в остроге, потом был выпущен на свободу и вернулся в твою деревушку… Как ты зовешь ее?
– Дохабен.
– Ну, да. Так оно и стоит в донесении. Вернулся он в Дохабен, опять принялся за свое дело, пасть стадо, а затем, с полгода тому назад, а кто говорит – не более как месяца с два распрощался он со всеми и исчез. Одни сказывают, что ушел в Польшу, другие уверяют, что будто в немецкие земли, да кто говорит… Только ты не пугайся!.. Говорят, что будто погрозился он покончить с собою – удавиться альбы утопиться.
Софья изменилась в лице.
– Вот ты и перепугалась, а напрасно. Этому я не верю, не верю. Да и есть у меня и другие вести из иного места, что твой возлюбленный болтается около Риги. Может, надеется тебя там увидеть. Но ты вот теперь о чем посуди. Что. ж нам делать? Надо ведь ждать, надо опять искать… Стало быть, надо по-прежнему тянуть и обманывать старого Сапегу. А уж как будет невтерпеж ему – тогда мы с ним просто покончим, по хохлацкому обычаю: пошлем ему арбуз. Целый воз арбузов.
И Меншиков начал смеяться, но Софья сидела задумчивая и печальная.
– Развеселися, графинюшка. Рано ли, поздно ли обещаю тебе устроить все так же хорошо, как ты помогла мне устроить мои дела… Ну, пока, прощай! На сих днях пошлю я опять с полдюжины гонцов в Литву и Польшу. А как они вернутся, так опять за тобой пришлю. А с Сапегами ты старайся видаться реже.
– Да я и так менее раза в неделю видаю их, – отозвалась Софья.
– Ну, вот… Иной раз, когда приедет кто из них к вам, то скажися хворой, в постели, а когда придется повидаться – то веди себя так: ни шатко ни валко, ни ласково, ни сердито… Мне, мол, все равно, что ни будь. Нечего теперь нам с ними очень опасливо обходиться. Старик мне больше уже не страшен; камешек свой, про который я тебе сказывал, он из-за пазухи уже вынимал, им в меня целился. Да не утерпел, старый, уж выпустил из рук, не попал в голову, как метил, и промахнулся мимо. Я старику простить этого не могу. Поэтому мы с тобою еще некоторое время с ним будем по-старому в женихи и невесты играть, а потом и плюнем на него… Ну, вот и все. Прощай!
После этого посещения князя Софья снова прожила более месяца в Крюйсовом доме, но за все время не более двух раз виделась со своим нареченным женихом. Сапеги действовали тоже как-то двусмысленно…
Молодой граф, более чем когда-либо, не нравился Софье Карловне. И прежде он отталкивал невесту своим пренебрежительным, высокомерным отношением к ней. Теперь же он резко и не стесняясь нимало смеялся насчет своей странной судьбы, что ему, магнату, приходится жениться на простой крестьянке.
Во второе свое посещение молодой Сапега, приехав с отцом провести весь вечер у своей невесты, подал повод к размолвке. Вследствие одного неуместного и колкого отзыва молодого графа о покойной императрице, Софья не выдержала и ответила резко:
– Можно быть крестьянином с благородным сердцем и можно быть знатным магнатом с холопскими чувствами!
Сапеги, отец и сын, оскорбились, холодно простились тотчас же с юной графиней и с ее отцом и уехали видимо взволнованные.
Они будто почуяли, что Софья Карловна желает прервать всякие отношения с ними, не только выходить замуж… Карл Самойлович, не знавший, конечно, об уговоре дочери с князем Меншиковым, стал журить дочь за суровое обращение с женихом. Но она махнула рукой, ничего не сказала и, видимо довольная, ушла к себе.
Вскоре после этого в Крюйсов дом пришло известие, которое подняло на ноги весь город. Но во всем городе радовались и веселились, а в Крюйсовом доме опечалились при этом известии. Что касается до Софьи, то она изменилась в лице и даже заплакала. Пришло известие, что князь Меншиков опасно болен у себя в Ораниенбауме и сам пишет молодому царю, что собирается умирать.
«Что же будет со мною?» – невольно подумала Софья.
Но затем вскоре пришло известие, что князь снова поправился, снова здоров. Софья обрадовалась и уже собиралась вместе с отцом ехать в Ораниенбаум навестить своего покровителя, когда через день или два снова страшная, невероятная весть пришла в Крюйсов дом, весть, поразившая Софью еще более, нежели поразило бы ее известие о смерти князя Меншикова.
Скавронские узнали так же, как узнал весь город, что всемогущий князь в опале. Ему запрещено выезжать из Ораниенбаума в Петербург, запрещено являться пред ясные очи молодого государя.
За время болезни князя враги его не дремали, и выздоровевший временщик был уже опальным вельможей. Скоро молва народная уже разжаловала его в простые дворяне.
– Какой же он вельможа? – говорили повсюду.
Вскоре затем появилось на устах у всех слово: «пирожник», затем слово: «Алексашка».
Через несколько дней после того в Петербурге, а затем и во всей России узнали, что ненавистный всем князь Александр Данилович Меншиков отдан под суд за многие преступления и ссылается в город Раненбург, который недавно он выстроил.
Софья одна на всю столицу, а быть может, и на всю Россию, горько плакала. В ее слезах были слезы о князе, но были слезы и о себе, о своей судьбе.
В первых числах сентября князь Меншиков с женою и дочерью, «рушенною невестой», с ближайшими родственниками, с несколькими холопами выехал из Петербурга под конвоем конной стражи.
Но едва доехал он до Раненбурга, как, лишенный уже всего, что приобрел он за свою жизнь, от титула до имущества, в простом мужицком зипуне отправился далее. На Волге, под Казанью, он овдовел и, схоронив жену не на кладбище, по-христиански, а зарыв ее просто на берегу матушки-Волги, около Усолья, отправился далее в Березов. Здесь он остался до дня своей кончины, давая своей жизнью пример современникам и потомству, что бедствия, принимаемые христианином как кара Господня, облагораживают и возвышают природу человеческую.
Жизнь бывшего всемогущего временщика в Березове была не жизнию ссыльного, а подвижничеством.
XX
Падение Меншикова в Крюйсовом доме не произвело никакого впечатления, так как у его обитателей явилась новая покровительница, ласково с ними обращавшаяся и обещавшая им исполнение всего, что желала сделать покойная государыня. Это была цесаревна Елизавета Петровна, которая с падением князя Меншикова стала первым лицом в государстве как обожаемая молодым государем тетушка.
Но если Скавронские, Генриховы и Ефимовские были довольны и счастливы, то Софья Карловна, казалось, выплакала все свои слезы. И чего ждала она с ужасом и трепетом – то и случилось.
Однажды явилась покровительница цесаревна и спросила у нее, почему оттягивается ее свадьба с ее «возлюбленным». Цесаревна, не зная причин, почему это дело затягивается, обещала девушке похлопотать, чтобы поскорее все устроилось.
У Софьи не хватило духу проронить ни единого слова. Она была слишком поражена таким оборотом дела… «Возлюбленный?! Он? Сапега!!»
Чрез два дня она была вызвана к цесаревне и та объяснила девушке, что за ней закрепляются разные вотчины, во исполнение воли покойной государыни, до двух миллионов рублей стоимостью, и потому свадьба ее может быть назначена безотлагательно.
Софья стояла как истукан, не благодарила и молчала. И то тяжкое горе, которое сказывалось в ней и игом лежало у ней на сердце, было принято цесаревной и объяснено ею как неразвитие или грубоватость натуры этой графини-крестьянки.
Вскоре после этой беседы с цесаревной, решившей бесповоротно участь и судьбу дохабенской Яункундзе, молодая девушка, с невероятным усилием подавлявшая в себе свое горе, не справилась с ним. Горе победило, и Софья в бреду слегла в постель. Иностранец-медик, призванный перепуганным отцом девушки, объявил болезнь опасною, назвав ее «инфламацией головы», а в то же время знахарка, найденная графиней Марьей Ивановной, объяснила, что у молодой графинюшки «огневица».