«Чего доброго, — думал он, — сонного-то и убьют… Это ведь дикари».
Цуберка хотел пройти в горницу, где, плача и охая, собирали кое-какие пожитки Мария и ее дети, но солдаты не пустили его.
Пастух вышел на улицу и остановился невдалеке от дома Сковоротских, разведя руками и не зная, что делать: ехать он собрался всей душой, но на чем? Где достать лошадь и телегу?.. Даже хоть бы одну лошадь… Кто же даст ему коня, чтобы скакать неизвестно куда за московскими солдатами?.. Нанять не на что было.
В это самое мгновение, когда Цуберка уже решил, что ему остается только одно: повеситься на нервом же попавшемся суку какого-нибудь дерева, к нему опрометью подбежал мальчуган, казачок Лауренцкого.
— Пан тебя зовет… Живо… К себе! — крикнул казачок. — Я тебя везде разыскивал… Живо, скорее!.. Пан требует.
Цуберка грустно побрел в усадьбу.
— Живо, живо!.. — понукал его казачок. — Дело важнеющее… Об Сковоротских.
Эти слова заставили Цуберку прибавить шагу и, наконец, пуститься даже рысью.
Действительно, пан разыскивал Цуберку, чтобы дать поручение, от которого сразу засияло лицо бобыля, засверкали добрые, голубые глаза.
Пан предлагал Цуберке тайком ехать, чтобы последить, куда повезут Сковоротских, а главным образом Софью. Пан предлагал денег ему в награду, а об конях с телегой и говорить нечего — они были уже наготове.
— Если ты мне узнаешь, куда отвезли Софью, и вернешься с докладом, я тебя озолочу! — сказал Лауренцкий.
Цуберка ошалел от радости. И как не был простоват малый, однако промолчал о том, что сам собирался скакать за невестой, промолчал и о том, что таиться ему от офицера не придется, не нужно, так как он имеет его согласие и дозволение.
Между тем, молодежь, крестьянки и парни, съезжавшиеся из разных деревушек на «брутес ваккарс» и «полтрабенд», подъезжали к избе Сковоротских и тотчас отъезжали, почти шарахались прочь, как галки и вороны от огородного пугала или как пташки, завидя ястреба.
Разумеется, большая часть гостей поворачивала оглобли тотчас же и мчалась вон из Дохабена домой. Некоторые заезжали к другим крестьянам, узнать, в чем дело. Сумятица была во всех домах, во всех семьях. Теперь уже все поняли, что Марью с детьми увезут туда же, куда увезли Карлуса. Хорошо, если они свидятся с ним, а может быть, его уже и на свете нет.
В тоже время Марья, перестав плакать, усердно увязывала узелки и наполняла два ящика всякой рухлядью. Один из солдат, говоривший по-польски, объяснил ей и поклялся, что никакой беды ей и детям ее у них не будет. На вопрос Марьи: увидится ли она с мужем, солдат, даже не знавший, что есть у этой женщины муж, отвечал наугад:
— Разумеется. Как приедешь, так и увидишься. Он вас ждет.
Этой ложью солдат сделал то, что не мог бы сделать никакой приказ офицера.
Марья и старшие дети начали живо собираться, перестали охать и выть и чрез два часа были совершенно готовы в путь.
Из одной телеги были вынесены и брошены в сенях три пары тяжелых кандалов. Немало народа перепугали эти кандалы. Антон Сковоротский, завидя их в сенях, тоже помертвел от страха.
Когда все было готово, телеги снова запряжены, офицер, выспавшись, вышел на крыльцо.
— Прикажете надевать на них? — спросил один из солдат, указывая на цепи.
— Кой черт!.. Зачем… Убирай… — отозвался офицер. — Зачем вытащил… Только народ перепугал. На них и бечева не нужна, не только кандалы.
Через полчаса все солдаты, офицер, Марья, красавица девушка, дети, взрослые и маленькие, — все разместились на трех телегах и тронулись в путь.
Пан Лауренцкий стоял на балконе своего дома неподвижно, как истукан, и злобно глядел на выезжавших.
Телеги шагом выехали из деревушки, провожаемые всеми обывателями, но молча, без единого слова напутствия. Когда солдаты с арестованными скрылись среди мелколесья и кустарника, со двора усадьбы выехала маленькая тележка с парой сильных, сытых коней. В тележке сидел Цуберка, веселый, счастливый и радостный. Он весело раскланивался направо и налево, как если бы ехал в храм венчаться с возлюбленной.
— Дурень! Куда собрался! — восклицали многие. — Тебе там москали голову отрубят.
XXII
Почти одновременно с приездом семьи Енриховых в Ригу в вотчине старостихи Ростовской появился нечаянный гость, саксонский офицер с денщиком.
Немец, приезжий, как говорил он, почти прямо из Дрездена, искал купить имение.
Сначала панна была очень удивлена, узнав от гостя, что ему где-то будто бы сказали, что она продает свою вотчину. Делать это она не собиралась никогда за всю свою жизнь. Несмотря на это недоразумение, на положительный отказ Ростовской старостихи и на то, что поблизости, в соседстве, не было никакого продающегося имения, саксонский офицер попросил позволения, жалуясь на боль в ноге, остаться у помещицы дня на два.