На этот раз Софья явилась несколько взволнованная, с особым выражением в лице. Она собралась объясниться с отцом насчет очень важного дела.
И не сразу решилась девушка заговорить.
— Ты не сердись отец, не пугайся… А пуще всего не кричи на меня… — объяснила она.
— Ладно. Ладно… Говори. Начудила, бед каких натворила, что ли? — недоумевал Карл Самойлович.
— Нет… Я с просьбой… С важной просьбой. И не чаешь, какая она важная.
— Ну, ну… Какие могут у тебя быть до меня просьбы! Мне у тебя, а не тебе у меня просить надо в нуждах.
— Я хочу замуж… Выдай меня замуж! — сразу выговорила как выпалила Софья.
— Любое дело, дочка.
— Так ты мне перечить не станешь?
— Зачем. Любое дело. Но оно от меня ныне не зависит. Все теперь зависит от государыни. Как она соизволит. Ее проси.
— Боюсь. Ты попроси…
— Что ж. Изволь… Это дело простое… Жениха ей тебе выбрать в столице немудрено. Всякий тебя возьмет.
— Нет. Жених есть… Только согласие нужно.
— Есть?! Как есть? Кто такой?!
— Да все тот же, батюшка…
— Тот же? Какой такой — тот же?
— Тот, которого я и прежде хотела в мужья. Еще в Дохабене, — нерешительно проговорила Софья.
— В Дохабене? — изумился Карл Самойлович. — Что ты? Я ничего не пойму.
— Был же у меня жених в Дохабене.
— Цуберка там был у тебя… А другого я…
— Да, Цуберка.
Карл Самойлович вытаращил глаза на дочь и изумленно молчал. Он ничего не понимал.
— Что ты… Ума решилась… Или я не понял тебя… Или ты балуешься… — выговорил он. — Цуберка? Ныне за Цуберку замуж собралась… Да что ты, рехнулась совсем, что ли?
— Я его, отец, люблю… Как прежде, так и теперь… — отозвалась Софья грустно.
Карл Самойлович развел руками.
— Ну, Софья, я от тебя этакого не чаял услыхать, — вымолвил он наконец гневно. — С виду ты стала совсем другая. Все даже дивятся, глядя на тебя. А ты вдруг, выходит, совсем дура глупая.
Софья вдруг оживилась и стала горячо доказывать отцу, что если б команда, арестовавшая всю их семью, запоздала на два дня, то она была бы теперь здесь, в Петербурге, уже с мужем, так же как и ее две тетки — Христина и Анна.
— И слава Тебе, Господи, что не успели свадьбу сыграть, — воскликнул отец. — Что бы тогда было. Ты бы сидела теперь здесь с нами, как твои тетки. Царица допустила бы тебя к себе только раз или два. А теперь ты живешь у нее во дворце.
— Что ж из того. Я была бы замужем и счастливая. А теперь я — одна.
— Да тебя выдадут замуж. Я буду просить государыню. Она найдет тебе мужа из дворян здешних, из вельможных… А не ганца-свинопаса.
— Цуберка свиней не пас никогда! — ребяческим голосом произнесла Софья, слегка обидевшись.
— В стаде всяком и свиньи есть… Да не в том дело. Он простой мужик! — сердился Карл Самойлович.
— А мы?
— Мы? Как мы… Что ты?
— Мы-то кто же? Те же мужики!
— Мы!
— Да из мужиков же…
— Теперь уже дворяне русские.
— Были мужики, да еще крепостные, а не вольные.
— Были. Ну так что же?
— Цуберка мог бы также сделаться дворянином милостью царицы.
— Пастух. Дурак… Хорош бы он был дворянин. Срам и соблазн один. Ведь этот Цуберка — дурень совсем, оголтелый дурень.
— Не простее дяди Дириха, или Федора, что ли, — отозвалась Софья резко.
Карл Самойлович замолчал и не знал, что ответить, хотя понимал и чувствовал всем сердцем, что его Софья, с одной стороны, просто «ума решилась», а с другой — совершенно права. Брат Дирих, или Федор, — тот же Цуберка. А Цуберка — пастух, бобыль — и только… И латыш, и нищий, и дурак. Да чего еще хуже-то?!
Карл Самойлович стал доказывать теперь дочери, что если бы он был теперь в Дохабене с семьей, то все-таки никогда бы дочь свою не выдал за нищего ганца. Об его согласии на такой брак смешно бы было и думать! Но главное, что поразило Скавронского — каким образом дохабенская Яункундзе и нынешняя фрейлина, столь быстро сжившаяся с новой обстановкой своей, каким образом эта прирожденная дворянка и барышня — могла любить и помнить по-прежнему дурака ганца.
— Ведь это чистое колдовство! Цуберка опоил тебя каким-нибудь зельем, приворотом любовным… — воскликнул наконец Карл Самойлович.
— Что ж. Может быть! — отозвалась Софья. — Оно и похоже на это, потому что я вижу, что мне без него жизнь не в жизнь.
Карлус не ожидал такого признанья и только руками развел беспомощно.
— Диковинно! — прошептал он наконец как бы сам себе. — И умница чудесная, и дура петая…