Устные доклады о том впечатлении, которое создает музыка.
Моим единственным братом по духу является Ньютон. Я была взволнована, когда в университете нам рассказали о том месте в Principia Mathematica, Книге первой, где он, наклонив ведро с водой и используя наклонную поверхность, доказывает, что внутри и вокруг вращающейся Земли, и вращающегося Солнца, и танцующих звезд, не позволяющих найти какую-нибудь постоянную точку отсчета, систему координат и точку опоры в жизни, есть Absolute Space — Абсолютное Пространство, то, что остается неподвижным, то, за что мы можем ухватиться.
Я расцеловала бы Ньютона. Позднее я впала в отчаяние от критики Эрнстом Махом эксперимента с ведром, той критики, которая стала основой работ Эйнштейна. Тогда я была моложе и впечатлительнее. Сегодня я знаю, что они лишь хотели показать, что аргументация Ньютона была недостаточной. Всякое теоретическое толкование — это ограничение интуиции. Но никто не смог поколебать нашу с Ньютоном уверенность в существовании Абсолютного Пространства. Никто не найдет дорогу в Кваанаак, зарывшись в труды Эйнштейна.
— А как вы сами представляете то, что случилось?
Ничто так не обезоруживает, как расположение.
— Я не знаю, — говорю я.
Это очень близко к истине.
— Чего вы ожидаете от нас?
Здесь при свете дня, когда снег растаял, а жизнь на Книппельсбро продолжается и со мной говорит вежливый человек, все мои возражения предстают вдруг такими несерьезными. Я не нахожу, что ему ответить.
— Я, — говорит он, — снова изучу дело, с начала до конца, и рассмотрю его в свете того, что вы мне рассказали.
Мы спускаемся вниз, и это двоякого смысла спуск. Там, внизу, меня ожидает депрессия.
— Я оставил машину за углом, — говорит он.
И тут он совершает большую ошибку.
— Я хочу предложить вам, пока мы пересматриваем дело, забрать назад свою жалобу. Чтобы мы могли спокойно работать. И по той же причине: если журналисты обратятся к вам, вы, как мне кажется, должны отказаться от комментариев. И не упоминать о том, что вы мне рассказали. Переадресуйте их в полицию, скажите, что полиция продолжает расследовать дело.
Я чувствую, что краснею. Но не от смущения. От гнева.
Я не совершенна. Мне больше нравится снег и лед, чем любовь. Мне легче интересоваться математикой, чем любить своих ближних. Но у меня есть надежная опора в этой жизни, нечто незыблемое. И можно называть это способностью ориентироваться, можно называть это женской интуицией, можно называть это как угодно. Я опираюсь на фундамент, ниже которого опуститься не могу. Очень может быть, что я не лучшим образом устроила свою жизнь. Но я всегда — хотя бы одним пальцем — чувствую Абсолютное Пространство.
Поэтому существует предел тому, насколько мир может расшатываться, насколько все может идти вкривь и вкось, прежде чем я это обнаружу. Теперь у меня нет ни тени сомнения в том, что здесь есть какая-то загадка.
У меня нет водительских прав. А если ты хорошо одеваешься, существует слишком много факторов, о которых следует помнить, чтобы одновременно и ехать на велосипеде, и следить за машинами, и сохранять достоинство, и придерживать маленькую охотничью шляпку от Вауна с Эстергаде. Так что, как правило, я иду пешком или еду на автобусе.
Сегодня я иду пешком. Вторник, 21 декабря, холодно и ясно. Сначала я иду в библиотеку Геологического института на Эстервольгаде.
Есть один тезис, который мне очень нравится. Это постулат Дедекина о линейном сжатии. Он гласит — в приблизительном изложении, — что где угодно в числовом ряду можно внутри любого ничтожно малого интервала найти бесконечность. Когда я в библиотечном компьютере ищу Криолитовое общество «Дания», я получаю материал для чтения на год.
Я выбираю «Белое золото». Оказывается, что это книга, полная блеска. У рабочих в криолитовой каменоломне блеск в глазах, у владельцев этой отрасли, зарабатывающих денежки, блеск в глазах, у гренландцев-уборщиков блеск в глазах, а синие гренландские фьорды полны солнечных бликов и отблесков.
Потом я иду пешком мимо Эстерпорта и по Странбульвару. К дому номер 72Б, где у Криолитового общества «Дания», поблизости от конкурировавшего с ним Криолитового общества «Эресунн», когда-то было пятьсот сотрудников, два здания с лабораториями, цех по переработке криолита-сырца, сортировочный цех, столовая и мастерские. Теперь остались только железнодорожные пути, рабочая площадка, организованная для сноса здания, несколько сараев и навесов и большая вилла из красного кирпича. Из прочитанной мною книги я знаю, что два больших криолитовых месторождения у Саккака были окончательно выработаны в 1960-х и что компания в течение 1970-х перешла к другим видам деятельности.
Сейчас здесь есть только огороженный участок, подъездная дорожка и группа рабочих в светлой форме, которые спокойно наслаждаются рождественским пивом, настраиваясь на празднование приближающегося Рождества.
Бодрая и предприимчивая девушка подошла бы к ним и, поприветствовав их по-скаутски, поговорила бы с ними на их жаргоне и выкачала бы из них сведения о том, кем была фру Любинг и что с ней сталось.
Такая прямота мне не свойственна. Мне не нравится обращаться к незнакомым людям. Мне не нравятся датские рабочие, собравшиеся в группу. Мне вообще не нравятся никакие группы мужчин.
Размышляя обо всем этом, я обхожу весь участок, и рабочие, заметив меня, машут руками, подзывая ближе, и оказываются учтивыми джентльменами, проработавшими здесь целых тридцать лет, а вот теперь перед ними стоит печальная задача все ликвидировать, они знают, что фру Любинг все еще жива, и у нее квартира во Фредериксберге, и номер ее телефона можно найти в телефонной книге, а почему меня это интересует?
— Она когда-то мне очень помогла, — говорю я. — А теперь я хочу кое-что узнать у нее.
Они кивают и говорят, что фру Любинг многим людям помогала, и что у них есть дочери моего возраста, и чтобы я еще заходила.
Когда я иду по Странбульвару, я думаю о том, что глубоко внутри самой параноидальной подозрительности запрятаны человеколюбие и стремление к контакту, которые лишь ждут возможности проявиться.
Ни один человек, живший когда-либо бок о бок с животными, обитающими на воле, не может после этого посещать зоопарк. Но однажды я веду Исайю в Зоологический музей, чтобы показать ему там залы с тюленями.
Ему кажется, что они выглядят больными. Но его привлекает чучело зубра. По пути домой мы проходим через Фэлледпаркен.
— Так сколько ему лет? — спрашивает он.
— Сорок тысяч лет.
— Тогда он, наверное, скоро умрет.
— Наверное, умрет.
— Когда ты умрешь, Смилла, можно мне будет взять твою шкуру?
— Договорились, — отвечаю я.
Мы идем по площади Триангл. Стоит теплая осень, туманно.
— Смилла, мы можем поехать в Гренландию?
Я не вижу никаких причин щадить детей, скрывая от них правду, от которой все равно никуда не денешься. Ведь когда они вырастут, им надо будет выносить то же, что и всем нам.
— Нет, — говорю я.
— Нет так нет.
Я никогда ничего ему не обещала. Я ничего не могу ему обещать. Ни один человек ничего не может обещать другому.
— Но мы можем почитать о Гренландии.
Он говорит «мы» о чтении вслух, прекрасно понимая, что он своим присутствием вносит такой же вклад, что и я.
— В какой книге?
— В «Началах» Эвклида.
Когда я возвращаюсь домой, уже темно. Механик затаскивает свой велосипед в подвал.
Он очень большой, похож на медведя, и, если бы он распрямился, он мог бы быть импозантным. Но он ходит пригнув голову, то ли извиняясь за свой рост, то ли чтобы не ударяться о притолоки этого мира.
Мне он нравится. У меня слабость к неудачникам. Инвалидам, иммигрантам, самому толстому мальчику в классе, тому, с которым никто никогда не танцует. Душою я с ними. Может быть, потому что я всю жизнь знала, что в некотором смысле всегда буду одной из них.