С годами я по собственной воле стала накладывать на себя некоторые ограничения. Я больше не хочу начинать сначала. Изучать новую специальность. Бороться со своей собственной индивидуальностью. Вникать в работу дизельного двигателя.
Я полагаюсь на брошенные Яккельсеном замечания.
— Смилла, — говорит он, когда я сегодня утром застаю его в прачечной. Он сидит прислонившись спиной к изолированным трубам с горячей водой, сунув в рот сигару, спрятав руки в карманы, с целью уберечь от соленого морского воздуха свою персиковую кожу, которая так необходима ему, чтобы гладить изнутри женские бедра. — Смилла, — отвечает он на мой вопрос о двигателе, — он огромный. Девять цилиндров, каждый из которых 450 миллиметров в диаметре, с ходом поршня в 720 миллиметров. Сделан на заводе «Бурмайстер и Вэйн», с прямым реверсом, с наддувом. Мы движемся со скоростью 18–19 узлов. Он построен в шестидесятых, но отремонтирован. Мы оснащены как ледокол.
Я смотрю на двигатель. Который неожиданно возникает передо мной — мне приходится его обходить. Его топливные вентили, стержни его клапанов, трубы радиатора, пружины, полированная сталь и медь, его выхлопные трубы и его безжизненная, но тем не менее полная энергии подвижность. Как и маленькие черные телефоны Лукаса, он — квинтэссенция цивилизации. Нечто одновременно очевидное и непостижимое. Даже если бы это было необходимо, я бы не смогла остановить его. В каком-то смысле его, наверное, и нельзя остановить. Может быть, на некоторое время выключить, но не окончательно остановить.
Может быть, так кажется, потому что он не человек, он лишен индивидуальности, он лишь воплощение чего-то стоящего за ним — души машины, аксиоматики всех двигателей.
А может быть, все это мне только мерещится из-за одиночества, смешанного со страхом.
Важным же вещам я, однако, не могу найти объяснения. Почему «Кронос» два месяца назад, в Гамбурге, был оснащен значительно большим, чем требовалось, двигателем?
Люк в переборке за двигателем изолирован. Когда он захлопывается за мной, звук двигателя исчезает, и мне кажется, что я оглохла. Туннель спускается на шесть ступенек вниз. Оттуда на двадцать пять метров тянется прямой, как линейка, коридор, освещенный забранными сеткой лампочками, — точная копия того прохода, по которому мы с Яккельсеном прошли менее двадцати четырех часов назад, но теперь это кажется далеким прошлым.
На полу номерами отмечены находящиеся внизу топливные танки. Я прохожу мимо номеров семь и восемь. Над тем местом, где расположен каждый танк, висит огнетушитель, пожарное покрывало и находится кнопка сигнализации. Не очень-то приятно, когда тебе на борту судна напоминают о пожарах.
Там, где заканчивается туннель, наверх поднимается винтовая лестница. Первый люк оказывается на левой стороне. Если мои предположительные расчеты верны, то он приведет в самый задний и самый маленький трюм. Я прохожу мимо него. Следующий люк находится тремя метрами выше.
Помещение резко отличается от тех, которые я видела раньше. Оно не более шести метров в высоту. Стены не поднимаются до верха палубы, а заканчиваются где-то в межпалубном пространстве, там луч света от моего фонарика теряется в темноте.
Краска со стен в помещении облупилась, оно все в пятнах, и видно, что его много используют. У одной стены сложены деревянные клинья, манильские тросы и грузовые тележки.
У другой стены сложены в штабель и закреплены примерно пятьдесят железнодорожных шпал.
Этажом выше дверь ведет в твиндек. Луч света находит отдаленные стены, высокий край выступающего трюма, крепление под тем местом, где должна стоять задняя мачта. Белые бухты электрического кабеля, сопла спринклерной противопожарной системы.
Твиндек идет от одного борта до другого и представляет собой длинное помещение с низким потолком, поддерживаемым колоннами. Он начинается где-то у тех переборок, за которыми находятся холодильники и склады, а другой его конец исчезает в темноте кормовой части.
В этом направлении я и двигаюсь. Пройдя двадцать пять метров, я вижу перила. Тремя метрами ниже луч фонарика освещает дно. Кормовой трюм. Я вспоминаю подсчеты Яккельсена: тысяча кубических футов против трех с половиной тысяч, которые я только что видела.
Я достаю свой рисунок и сравниваю его с тем помещением, которое находится подо мной. Оно выглядит немного меньше, чем я нарисовала.
Я иду назад к винтовой лестнице и спускаюсь вниз к первой двери.
Стоя на дне трюма, можно понять, почему он выглядит меньше, чем на моем рисунке. Он наполовину заполнен. Что-то квадратное, в полтора метра высотой, под голубым брезентом.
С помощью отвертки я проделываю две дырочки в брезенте и разрываю его.
Увидев шпалы в трюме, можно было бы подумать, что мы направляемся в Гренландию, чтобы проложить семьдесят пять метров железной дороги и открыть железнодорожную компанию. Под брезентом же — груда рельсов.
Но их нельзя будет прикрепить к шпалам. Они сварены в большую квадратную конструкцию, с дном из стального уголка.
Мне это что-то напоминает. Но я не пытаюсь вспомнить, что именно. Мне тридцать семь лет. С возрастом всякая вещь начинает вызывать воспоминания о любой другой вещи.
Оказавшись снова в твиндеке, я смотрю на часы. В эту минуту в прачечной должно быть тихо. Меня могут вызвать. Кто-нибудь может пройти мимо.
Я прохожу дальше в сторону кормы.
Судя по вибрации корпуса, винт должен находиться где-то наискосок подо мной. Согласно моему чертежу, до него еще пятнадцать метров. Здесь палуба перегорожена переборкой, в которой есть дверь. Ключ Яккельсена к ней подходит. За дверью красная дежурная лампочка с выключателем. Я не включаю свет. Должно быть, я нахожусь под низкой кормовой надстройкой. За все время, проведенное на судне, я ни разу не видела, чтобы она была открыта.
Дверь ведет в маленький коридор с тремя дверями по обе стороны. Ключ подходит к первой из них по правой стороне. Для Педера Моста и его друзей не существует закрытых дверей.
Эта комната еще совсем недавно была одной из трех небольших кают по левому борту. Теперь перегородки снесены, так что образовалось одно помещение — склад. Вдоль стен лежат бухты шестидесятимиллиметрового нейлонового каната. Плетеные полипропиленовые веревки. Восемь комплектов восьмимиллиметровой двойной веревки «кермантель» ярких, альпийских, безопасных цветов — давно знакомой мне по материковому льду. Каждый комплект стоит 5000 крон, может выдержать пять тонн, и это единственная в мире веревка, которая растягивается на четверть своей длины.
Под стропами лежат алюминиевые лестницы, фирновые якоря, палатки, легкие лопаты и спальные мешки. На металлических крюках, ввинченных в стену, висят ледорубы, скальные молотки, крючья, карабины, амортизаторы и ледобуры. И узкие, которые напоминают штопор, и широкие, создающие такое отверстие, что в него ввинчивают ледяной цилиндр, так что можно удержать слона.
В тянущихся вдоль стен металлических шкафах открыто несколько дверей, внутри лежат шлямбурные крючья, солнцезащитные очки, ящик с шестью высотомерами «Томмен». Рюкзаки без рамы, сапоги «Майндль», страховочные комплекты — все прямо с завода, упакованное в прозрачный полиэтилен.
Помещение по правому борту также сделано на месте трех кают. Здесь больше лестниц и больше веревок и несгораемый шкаф с надписью «Explosives»[49] который, к сожалению, не открывается ключом Яккельсена. В больших картонных коробках три одинаковых образца качественной датской продукции — три двадцатидюймовые «Manual winches» от Софуса Беренсена — ручные лебедки с тремя зубчатыми передачами. Я не очень разбираюсь в передаточных числах. Но они большие, как бочки, и кажется, что могут поднять локомотив.
Я измеряю шагами длину коридора. У меня получается пять с половиной метров. Там, где коридор заканчивается, на уровень палубы поднимается трап. Наверху находится туалет, комната с краской, слесарная мастерская, маленькая кают-компания, которая используется как укрытие от непогоды при работе на палубе. Я принимаю решение отложить их изучение до следующего раза.