Я ни минуты не сомневаюсь в том, что, когда люк откроется, я окажусь при ярком свете лицом к лицу с Сайденфаденом.
Но выходит иначе. Я насчитываю два удара — это означает, что я проехала мимо шлюпочной палубы. Я направляюсь на мостик, в офицерскую кают-компанию.
Лифт останавливается, потом наступает тишина — и больше ничего. Я пытаюсь открыть дверцы. Это почти невозможно — мешают бутылки.
Где-то открывается и закрывается дверь. Потом зажигается спичка. Я раздвигаю дверцы на один сантиметр. На большом обеденном столе, где я несколько дней назад подавала ужин, стоит свеча в подсвечнике. Ее поднимают и несут по направлению ко мне.
Дверцы раскрываются. Одной рукой я упираюсь в стену позади меня, чтобы вложить всю свою силу в удар. Я ожидаю увидеть Тёрка или Верлена. Бить я собираюсь в глаза.
Свет ослепляет меня, потому что оказывается слишком близко. Не видно ничего, кроме темных очертаний фигуры, которая одну за другой берет бутылки. Когда он забирает бокал, его рука на секунду задевает мое бедро.
Из комнаты доносится приглушенный возглас удивления.
Ко мне склоняется лицо Кютсова. Мы смотрим друг другу в глаза. Его глаза сегодня ночью выпучены, как будто с ним внезапно случился приступ базедовой болезни. Но он не болен в обычном смысле этого слова. Он чудовищно пьян.
— Ясперсен! — говорит он.
И тут мы оба замечаем отвертку. Она нацелена куда-то между его глаз.
— Ясперсен, — говорит он снова.
— Небольшой ремонт, — говорю я.
Трудно говорить, потому что скрюченная поза затрудняет дыхание.
— Любым ремонтом на борту занимаюсь я.
Говорит он авторитетно, но невнятно. Я высовываю голову из лифта.
— Я вижу, ты также курируешь винные запасы. Это заинтересует Урса и капитана.
Он краснеет — медленное, но радикальное изменение цвета, доходящее до фиолетового.
— У меня есть объяснение.
Через десять секунд он начнет соображать. Я высовываю руку.
— У меня нет времени, — говорю я. — Мне надо дальше работать.
В этот момент лифт едет вниз. Я в последний момент успеваю спрятать верхнюю часть тела внутрь. Меня охватывает злость оттого, что нет никакого устройства, блокирующего лифт, пока не закрыты двери.
Мысленно я успеваю пережить полное разоблачение, столкновение и трагический финал. Когда я доезжаю до камбуза, моей фантазии на большее уже не хватает.
Лифт здесь не останавливается. Он продолжает опускаться вниз.
Потом движение прекращается. Эти последние секунды лишили меня остатков сил. На моей стороне теперь только фактор внезапности. Толкнув двери, я рывком распахиваю их. Они с грохотом открываются. По направлению ко мне, покачиваясь, движется мешок с надписью: «50 кг. Картофель „Вильмосе“. Датская судовая провизия». Я высовываю обе ноги, упираюсь в мешок и нажимаю. Мешок останавливается, отклоняется назад и летит в самый дальний угол, приземляясь среди картонных коробок с надписью: «Морковь „Виуф Ламмефьорд“».
Стоя на полу, я нахожу равновесие. Я не чувствую под собой ног. Но в руках у меня отвертка.
Из-за мешка выходит Урс.
Я так и не нахожу, что сказать. Когда я, ковыляя, выхожу из комнаты, он все еще стоит на коленях.
— Bitte, Fräulein Smilla, bitte…[52]
Подсознательно я, должно быть, ждала тревоги. Вооруженных людей. Но «Кронос» погружен во тьму. Я миную три палубы, никого не встретив.
Трап внизу у мостика пуст. Яккельсена нигде не видно. Я наугад выхожу на палубу у мостика, прохожу через дверь, на которой написано «Офицерская кают-компания», и открываю дверь в мужской туалет.
Он стоит у раковины. Он причесывался. Лоб его прижат к зеркалу, как будто он хочет убедиться в том, что получилось действительно очень мило. Он зачесывал волосы за уши, назад. Но при этом он спит. Тело бессознательно и покорно следует за движениями качающегося судна и само по себе держится вертикально. Но он храпит. Рот его открыт, и язык немного высовывается.
Я засовываю руку в нагрудный карман его рабочей рубашки. Нахожу резиновую трубку. Он сбегал в туалет и для подкрепления сил укололся. Потом он решил немного привести себя в порядок. А потом обессилел.
Я ударяю его по ногам. Он тяжело падает на пол. Пытаюсь поднять его, но спина еще слишком болит. Мне удается только приподнять его голову.
— Ты пропустил Кютсова, — говорю я.
Легкая чувственная улыбка появляется у него на губах.
— Смилла. Я знал, что ты вернешься.
Я поднимаю его. Потом засовываю его голову в раковину и открываю кран с холодной водой. Когда он оказывается в состоянии стоять на ногах, я тяну его к трапу.
Мы спускаемся на пять ступенек, когда из дверей за нашей спиной выходит Кютсов.
Нет никакого сомнения, что сам он уверен в том, что крадется на цыпочках. На самом деле он может стоять на ногах только потому, что цепляется за все, за что можно ухватиться. Заметив нас, он резко останавливается, кладет руку на доску с барометром и пристально смотрит на меня.
Я прижимаю безвольное тело Яккельсена к перилам. Сама я двигаюсь с огромным трудом.
Изумление медленно пробивается сквозь его опьянение, которое сейчас, должно быть, еще усилилось после двух шипящих полуторалитровых бутылок.
— Ясперсен, — бормочет он. — Ясперсен…
Я чувствую, что бесконечно устала от мужчин и их дурных привычек. Так было с тех пор, как я приехала в Данию. Все время надо смотреть, чтобы не столкнуться с теми, кто, отравляя самих себя, думает при этом, что ведет себя с достоинством.
— Проваливай, господин старший механик, — говорю я.
Он тупо смотрит на меня.
По пути вниз мы никого больше не встречаем. Я заталкиваю Яккельсена в его каюту. Он, как тряпичная кукла, валится на кровать. Я поворачиваю его на бок. Грудные дети, алкоголики и наркоманы могут захлебнуться собственной рвотой. Затем я закрываю его дверь снаружи его собственным ключом.
Потом запираю и баррикадирую свою собственную. Время 4:15. Я посплю три часа, затем официально сообщу, что больна, и буду спать еще двенадцать. Все остальное подождет.
Мне удается поспать сорок пять минут. Через первые начинающиеся кошмары на поверхность сна проникают сперва электронное предупреждение, а затем требовательный голос Лукаса.
Я работаю менее чем в двух метрах от Верлена. Он орудует твердой резиновой палкой длиной с топор дровосека.
По тому, как сохнут мои губы, я понимаю, что мороз больше десяти градусов. Он работает без куртки. Одной рукой он держится за леер или за ограждение вокруг антенн радара. Другой он умелым, мягким движением, описывая дугу, заводит палку за спину и ударяет ею по крыше рубки с таким грохотом, будто разбивается стекло в витрине магазина. Лицо его покрыто потом, но движения неутомимы и легки. Каждый удар отбивает пластину льда площадью примерно в один квадратный метр.
Ветра нет, но короткая стоячая волна сильно раскачивает «Кронос». И туман — словно большие, влажные, белые плоскости во мраке.
Каждый раз, когда мы проходим через облако тумана, лежащее так низко, что кажется, оно плывет по воде, слой льда заметно утолщается. Ручкой ледового ломика я счищаю лед с антенн. Как только я заканчиваю с одной из них, я могу возвращаться к тому месту, откуда начинала. Где менее чем за две минуты нарос слой твердого серого льда толщиной в миллиметр.
Палуба и надстройка кажутся живыми. Не из-за маленьких темных фигурок, разбивающих лед, а из-за самого льда. Включено все палубное освещение. Сочетание света и льда создает сказочную картину. Ванты и штаги мачт покрыты тридцатисантиметровыми гирляндами льда, свисающими вниз и напоминающими настороженные лица. Якорные огни просвечивают сквозь ледяной панцирь, словно пылающий мозг в голове фантастического чудовища. Палуба — серое, застывшее море. Все вертикальные предметы с вопросительным видом поднимают вверх свои серые, холодные конечности.
Верлен работает у правого борта. За мной — леерное ограждение, а за ним — почти двадцать метров вниз до палубы. Передо мной за цоколями радаров и низкой мачтой с антеннами, рупором и передвижным прожектором для маневров в порту Сонне лопатой счищает лед. Те льдины, которые откалывает Верлен, он перекидывает через край, и они падают на шлюпочную палубу рядом со спасательной шлюпкой. Здесь в желтом защитном шлеме стоит Хансен, который отправляет их дальше за борт.