- Чудно! - сказала она восторженным голосом. До чертиков трудно иногда скрывать раздражение из-за полной неприспособленности мужской половины рода человеческого, и особенно это касалось Лейна. Ей вспомнился дождливый вечер в Нью-Йорке, сразу после театра, когда Лейн, стоя у обочины, с подозрительно преувеличенной вежливостью уступил такси ужасно противному типу в смокинге. Она не особенно рассердилась; конечно, это ужас - быть мужчиной и ловить такси в дождь, но она помнила, каким злым, прямо-таки враждебным взглядом Лейн посмотрел на нее, вернувшись на тротуар. И сейчас, чувствуя себя виноватой за эти мысли и за все другое, она с притворной нежностью прижалась к руке Лейна. Они сели в такси. Синий с белым чемодан поставили рядом с водителем.
- Забросим твой чемодан и все лишнее в отель, где ты остановишься, просто швырнем в двери и пойдем позавтракаем, - сказал Лейн. - Умираю, есть хочу! - Он наклонился к водителю и дал ему адрес.
- Как я рада тебя видеть, - сказала Фрэнни, когда такси тронулось. - Я т_а_к соскучилась! - Но не успела она выговорить эти слова, как поняла, что это неправда. И снова, почувствовав вину, она взяла руку Лейна и тесно, тепло переплела его пальцы со своими.
Примерно через час они уже сидели в центре города за сравнительно изолированным столиком в ресторане Сиклера - любимом прибежище студентов, особенно интеллектуальной элиты - того типа студентов, которые, будь они в Йеле или Принстоне, непременно уводили бы своих девушек подальше от Мори или Кронина. У Сиклера, надо отдать ему должное, никогда не подавали бифштексов "вот такой толщины" - указательный и большой пальцы разводятся примерно на дюйм. У Сиклера либо оба - и студент, и его девушка - заказывали салат, либо оба отказывались из-за того, что в подливку клали чеснок. Фрэнни и Лейн пили мартини.
С четверть часа назад, когда им подали коктейль, Лейн отпил глоток, сел поудобнее и оглядел бар с почти осязаемым чувством блаженства оттого, что он был именно там, где надо, и именно с такой девушкой, как надо, - безукоризненной с виду и не только необыкновенно хорошенькой, но, к счастью, и не слишком спортивного типа - никакой тебе фланелевой юбки, шерстяного свитера. Фрэнни заметила это мелькнувшее выражение самодовольства и правильно его истолковала, не преувеличивая и не преуменьшая. Но по крепко укоренившейся внутренней привычке она сразу почувствовала себя виноватой за то, что увидела, подглядела это выражение и тут же вынесла себе приговор: слушать то, что рассказывал Лейн, с выражением особого, напряженного внимания.
А Лейн говорил как человек, уже минут с пятнадцать овладевший разговором и уверенный, что он попал именно в тот тон, когда все, что он изрекает, звучит абсолютно правильно.
- Грубо говоря, - продолжал он, - про него можно сказать, что ему не хватает нужных желез. Понимаешь, о чем я? - Он выразительно наклонился к своей внимательной слушательнице, Фрэнни, и положил руки на стол, около бокала с коктейлем.
- Не хватает чего? - переспросила Фрэнни. Ей пришлось откашляться, потому что она так долго молчала. Лейн запнулся.
- Мужественности, - сказал он.
- Нет, ты сначала сказал не так.
- Ну, словом, это была, так сказать, основная мотивировка, и я старался ее подчеркнуть как можно ненавязчивее, - сказал Лейн, совершенно поглощенный собственной речью. - Понимаешь, какая штука. Честно говоря, я был уверен, что это мое сочинение пойдет ко дну, как свинцовое грузило, и, когда мне его вернули и внизу, вот эдакими буквами, футов в шесть вышиной, - "отлично", я чуть не упал, клянусь честью!
Фрэнни снова откашлялась. Очевидно, она уже полностью отбыла наложенное на себя наказание - слушать с неослабевающим интересом.
- Почему? - спросила она.
Лейн слегка удивился, что его перебили.
- Что "почему"?
- Почему ты решил, что оно пойдет ко дну, как свинцовое грузило?
- Да я же тебе объяснил. Я тебе только что рассказал, какой дока этот Брауман по Флоберу. По крайней мере, я так думал.
- А-а-а, - сказала Фрэнни. Она улыбнулась. Она от-
пила немного мартини. - Как вкусно, - сказала она, глядя на бокал. - Хорошо, что некрепкий. Ненавижу, когда джина слишком много. Лейн кивнул.
- Кстати, это треклятое сочинение лежит у меня на столе. Если выкроим минутку, я тебе почитаю.
- Чудно, с удовольствием послушаю. Лейн снова кивнул.
- Понимаешь, не то чтобы я сделал какое-то потрясающее открытие, вовсе нет. - Он сел поудобнее. - Не знаю, но, по-моему, то, что я подчеркнул, п_о_ч_е_м_у он с такой неврастенической одержимостью ищет le mot juste [1], было правильно. Я хочу сказать - в свете того, что мы теперь знаем. Не только психоанализ и всякая такая штука, но в каком-то отношении и это. Ты меня понимаешь. Я вовсе не фрейдист, ничего похожего, но есть вещи, которые нельзя просто окрестить фрейдизмом с большой буквы и выкинуть за борт. Я хочу сказать, что в каком-то отношении я имел полнейшее право написать, что ни один из этих настоящих, ну, первоклассных авторов - Толстой, Достоевский, наконец, Шекспир, черт подери! - никогда не ковырялся в словах до потери сознания. Они просто п_и_с_а_л_и - и все. Ты меня понимаешь? - И Лейн выжидающе взглянул на Фрэнни. Ему казалось, что она слушает его с особенным вниманием.
- Будешь есть оливку или нет?
Лейн мельком взглянул на свой бокал мартини, потом на Фрэнни.
- Нет, - холодно сказал он. - Хочешь съесть?
- Если ты не будешь, - сказала Фрэнни. По выражению лица Лейна она поняла, что спросила невпопад. И что еще хуже, ей совершенно не хотелось есть оливку, и она сама удивилась - зачем она ее попросила. Но делать было нечего: Лейн протянул бокал, и пришлось выловить оливку и съесть ее с показным удовольствием. Потом она взяла сигарету из пачки Лейна, он дал ей прикурить и закурил сам.
После эпизода с оливкой за их столиком наступило молчание. Но Лейн нарушил его - не такой он был человек, чтобы лишать себя возможности первым подать реплику после паузы.
- Знаешь, этот самый Брауман считает, что я должен был бы напечатать свое сочиненьишко, - сказал он отрывисто. - А я и сам не знаю.
И, как будто безумно устав, вернее, обессилев от требовании, которые ему предъявляет жадный мир, жаждущий вкусить от плодов его интеллекта, Лейн стал поглаживать щеку ладонью, с неумышленной бестактностью протирая сонный глаз.
- Ты понимаешь, таких эссе про Флобера и всю эту компанию написана чертова уйма. - Он подумал, помрачнел. - И все-таки, по-моему, ни одной по-настоящему глубокой работы о нем за последнее время…
- Ты разговариваешь совсем как ассистент профессора. Ну точь-в-точь…
- Прости, не понял? - сказал Лейн размеренным голосом.
- Ты разговариваешь точь-в-точь, как ассистент профессора. Извини, но так похоже. Ужасно похоже.
- Да? А как именно разговаривает ассистент профессора, разреши узнать?
Фрэнни поняла, что он обиделся, и очень! - но сейчас, разозлившись наполовину на него, наполовину на себя, она никак не могла удержаться:
- Не знаю, какие они тут, у вас, но у нас ассистенты - это те, кто замещает профессора, когда тот в отъезде, или возится со своими нервами, или ушел к зубному врачу, да мало ли что. Обыкновенно их набирают из старшекурсников или еще откуда-нибудь. Ну, словом, идут занятия, например, по русской литературе. И приходит такой чудик, все на нем аккуратно, рубашечка, галстучек в полоску, и начинает с полчаса терзать Тургенева. А потом, когда тебе Тургенев из-за него совсем опротивел, он начинает распространяться про Стендаля или еще про кого-нибудь, о ком он писал диплом. По нашему университету их бегает человек десять, портят все, за что берутся, и все они до того талантливые, что рта открыть не могут - прости за противоречие. Я хочу сказать, если начнешь им возражать, они только глянут на тебя с таким снисхождением, что…