Джованнино Гварески
Фреска
Сегодня я повел семью в огромный строящийся дворец ***. Названия его я не говорю, иначе все отправились бы туда, чтобы все увидеть своими глазами, а я умер бы со стыда. Однако не будем торопить события, а поговорим-ка лучше о художнике Марио, которого еще несколько часов назад я считал своим другом.
Этот бородач, известный как карикатурист, на самом деле один из самых отменных в Италии художников, пишущих фрески. Вернее, он таковым был. Сейчас же этот скверный тип потерял в моих глазах всякую ценность, и я даже не доверил бы ему побелку своей кухни.
А вы, любимые читатели, должны поверить, что раз Джованнино столь суров к бородатому рисовальщику фресок, у него на это есть веские основания. Я знаком с Джованнино с рождения и знаю, что, хотя он толстый и вспыльчивый, у него мягкое сердце.
Дело в том, что несколько месяцев назад я отправился в строящийся дворец*** посмотреть на грандиозные фрески, которые, говорили, тот тип создавал в зале чести вышеуказанного здания. Я застал художника за работой над картоном: речь шла об одной торжественной аллегорической композиции с господами и госпожами, лишенными одежды, но имеющими большую значимость. Нечто солидное, написанное уверенной рукой.
Мы поздоровались, и я напомнил ему об одном старинном обещании.
— А как же мой портрет, когда ты его напишешь?
Злодей поставил на мольберт кусок картона и начал над ним трудиться при помощи угля:
— Стой там… Я тебя набросаю углем, а дома нарисую тебя сангиной. Будь серьезным: ты, когда смеешься, похож на идиота.
Несколько минут, и серьезный-серьезный Джованнино смотрел на меня с кусочка картона. Я ушел довольный.
Вот и все: сегодня я отправился со своей семьей посмотреть фрески, которые уже, наверное, были готовы. Как только мы остановились перед большой стеной, на которой переливались гармоничные цвета, я услышал голосок Альбертино:
— Папуйя бац-бац мяу-мяу синьоина баица, папуйя бес станов, синьоина бес станов, сматъи, сматъи.
Перевести эту речь было невозможно. Может быть, что-нибудь пришло бы на ум, если бы я изучил фреску, на которую Альбертино торжественно указывал пальцем.
«Сматъи, сматъи» означает «смотри, смотри», и это не могло иметь никакого особого отношения к вышеупомянутой фреске. Поэтому необходимо было перейти к сути дела и начать, например, с «синьоины», вернее, «синьорины», которая два раза упоминалась в монологе: первый раз, потому что боялась кота («синьоина баица мяу-мяу»), затем — потому что она была без штанов («синьоина бес станов»: то есть «синьорина без штанов»).
И в самом деле, в центре аллегории находилась абсолютно голая синьорина, на которую взволнованно смотрела зверюга на четырех лапах, которая и могла быть котом, упомянутым Альбертино.
Потом я отыскал и «папуйю», который не просто был без штанов («папуйя бес станов»), но и бил кота («бац-бац мяу-мяу»), которого боялась синьорина. Итак, перед обнаженной девушкой стоял обнаженный мужчина, который копьем колол шкуру зверюги. Я удивился: почему же Альбертино говорил о «папуйе»?
Тогда я посмотрел, как следует: обнаженным мужчиной (Прогресс), который колол зверя (Варварство), чтобы открыть путь даме (Цивилизации), был я.
Подлый бородатый художник должен был дать лицо Прогрессу, и дал мое, так как он четко нарисовал его в тот день углем.
И если уж для изображения Прогресса он выбрал меня, то мог бы подумать и о моей чести. То обстоятельство, что Прогресс ходил абсолютно голым, принесло мне большие неприятности.
— Ты бы мог хотя бы надеть трусы! — с отвращением заметила прелестная хранительница моего гардероба.
Я даже не успел объяснить, что Прогресс в трусах был бы еще смешнее:
— А это что за голая женщина рядом с тобой?
— Цивилизация, — объяснил я.
— Грязная развратница, — заявила она. — Оба вы подлецы!
Вместе с нами была синьора Камилла, наша соседка по дому. Синьора Камилла вслух заметила:
— Неплохо устроились, однако. Кто бы мог подумать?!
— Синьора!.. — возмущенно прервала ее создательница Альбертино. — Что бы вы ответили, если бы я такое сказала о вашем муже?
— Мой муж не разгуливает нагишом по фрескам.
Тем временем Альбертино, гордый своим открытием, делал хорошую рекламу отцовской доблести. Всем входящим в зал людям он показывал сначала Прогресс, потом меня и кричал:
— Папуйя бац-бац мяу-мяу. Папуйя бес станов!
— Очень похож! — восклицали люди. — Великий художник этот Марио!
Дома я обнаружил большой пакет: это был мой портрет, выполненный сангиной.