Анжу разлил суп по тарелкам. Аннушка два раза подливала себе, такой вкусной показалась ей стряпня Анжу. Но сам Анжу только возил ложкой по дну тарелки. Кусок вставал поперек горла, хотя он с незапамятных времен не пробовал курятины. Петушок, которого пришлось прирезать, был его единственной живностью, и у Анжу с трудом поднялась рука тронуть курчонка: они свыклись друг с другом, петушок ходил за ним по пятам, как собачонкам и даже есть не просил, копался в земле да клевал разные букашек. Но чем бы тогда кормить Аннушку, не зарежь он этого петушка? А уж до чего ласковая да доверчивая была животинка; и ждать не ждал от хозяина никакого себе зла, послушно этак сам же и подставил шею под нож. И наваристый, ароматный бульон не лез Анжу в глотку. Он попробовал было отщипнуть кусочек мяса от ножки, но аппетита не прибавилось.
Несушек он наловил спозаранку: вот уже три дня, как хохлатки старой Пош бродят по дороге против его дома. Старуха, конечно, примется голосить, когда недосчитается кур. Если Аннушка уедет сегодня, он выгонит кур на улицу, уж как-нибудь найдут они дорогу к дому. Виноград тоже пришлось нарвать без спросу: Анжу стянул его на Кунхаломе, поднявшись туда на рассвете. Гергея, непутевого этого, слава богу, уже не было дома. Анжу хотел было прихватить корзинку яблок, да побоялся, что Аннушка узнает их: этот сорт только у них и был выведен во всем городе. Виноград Аннушка уписывала за милую душу, не подозревая, что и она когда-то, еще в детстве, подвязывала лозу крохотными ручонками. То-то разбушуется служитель божий, как обнаружит, что в саду, побывали воры; у старого скряги пересчитано, на какой лозе сколько гроздей. Кати сказывала, ему теперь любого пустяка довольно, чтобы слезу пустить, конечно, когда не читает Писания и к бутылке не прикладывается. Что до него, так пускай себе плачет поп, хоть обрыдается вместе со своими чадами и домочадцами, тем его, Анжу, не разжалобить, лишь бы единственная его дорогая не знала ни слез, ни горя.
Охота ему спросить у нее, почему не вышло из нее художницы, если уж девчонка и из дома сбежала, чтобы выучиться на художницу, да и школу рисовальную окончила. Пять годов училась-маялась в Пеште, а вот ведь недалеко от него, старика, ушагала; даром что и диплом у нее есть – учитель рисования, – а она никого не учит и сама не рисует, все норовит по старинке: шкатулки вырезает, пепельницы лепит, вазы раскрашивает да абажуры и несет продавать в лавку. Называется это – изделия народных промыслов. У них в городе тоже есть такая лавка, да только покупателей туда не заманишь: эка невидаль – посуда глиняная да тряпье домотканое! Когда ни забреди на Главную улицу, в пыльной витрине все одно и то же торчит, товар в лавке залеживается. А в Пеште, рассказывает Аннушка, все нарасхват, не напасешься, говорит, раскупают в мгновение ока, краска еще просохнуть не успевает. Оно, может, и так, по виду не скажешь, что она там бедствует и перебивается впроголодь, вроде бы раздобрела малость и даже подросла как будто. А дело ее, как послушать, нехитрое: соберет она в лавке заказы, дома они на пару с Адамом навыдумывают, намастерят всякой всячины и несут в лавку, а там уж им и деньги заранее приготовлены.