В их доме на улице Кёлтэ, рядом с кладовкой есть небольшой чулан, там хранится садовый инвентарь и бочки. При большом желании в этот чулан можно бы втиснуть деревянную кровать. Но как уговорить Анжу, чтобы тот согласился поехать с ней? Адам с тем и отпустил ее, что она привезет с собой Анжу, но Аннушка тогда засмеялась и возразила ему в том духе, что какой, мол, смысл для Анжу переселяться на Швабскую гору, когда он в Смоковой роще сам себе хозяин. Хозяин, как же… В доме хоть шаром покати. Нищий, вот он кто, – беспристрастно отметила про себя Аннушка, и ей невольно вспомнилось, как она пичкает Густава. Густав, Язон, Анжу. Черт-те что с нею творится, опять слезы в три ручья. Куда же запропастилась эта несчастная цитра? Неужто и цитру Анжу продал? Аннушка опустилась на колени, заглянула под кровать и – вот радость: там, у самой стены, за огромными лаптищами из сухих кукурузных листьев блеснуло что-то. Цитра! Аннушка протянула руку, чтобы достать цитру, – ну и чистюля этот Анжу, попробовал бы кто у нее в доме заглянуть под шкафы и кровати! – но блестящий металлический предмет, который она извлекла из-под кровати, оказался не цитрой; это был венок.
Аннушка присела на корточки и принялась разглядывать находку. Сплетенный из еловых веток, венок был сделан в форме сердечка. По изгибам венка на небольшом расстоянии друг от друга сидели ангелы: вырезанные из дерева серебряные ангелочки; в пухлых ручонках у каждого – крохотный музыкальный инструмент: кто дует в трубу, кто пиликает на скрипке, а третий, самый красивый ангелок играл на цитре. Лента у венка была тоже серебряная. Анжу склеил ее из полосок кукурузного листа и покрыл серебристой краской, а по серебру соком бузины вывел надпись: «От Коринны и Михая». Венок был истинным произведением искусства.
Аннушка плакала так безудержно, что, казалось, сердце готово было вырваться из груди; Михай, – пыталась она произнести это имя так, как в те далекие времена, задолго еще до ее, аннушкина, появления на свет звала Анжу Мамочка, а ее собственное имя – единственное, кроме жизни, чем одарила ее мать, – сверкало перед нею на серебряной ленте.
Решено: она увезет Анжу с собой в Пешт, и станут они жить втроем. По правде говоря, ей всегда хотелось, чтобы Анжу был рядом, но по своей воле – так ей казалось, – Анжу никогда не расстался бы со Смоковой рощей, а самой приехать за ним… она не могла заставить себя хоть на несколько дней вернуться в Тарбу. В письмах она спрашивала Анжу, не согласится ли он переехать в Пешт, Аннушка написала ему сразу же, как. только обосновалась на Швабской горе, но Анжу не ответил, он вообще не отвечал ей на письма, ни на одно письмо. Поначалу-то ей и некуда было взять к себе Анжу. Когда она бежала из дому…
…Она уехала ранним поездом; чтобы поспеть к поезду, на вокзал надо было отправляться среди ночи, однако с наступлением темноты тогда еще небезопасно было ходить по улицам, и потому люди собирались на вокзале с вечера, и там, все сообща, коротали время до отъезда. Аннушке никак нельзя было уйти с вечера: она помогала Янке подрубать простыни и метить наволочки, нашитые из сбереженных от довоенных лет кусков полотна. Они с Анжу могли тронуться в путь лишь после того, как в доме все уснут. Дольше всех не мог угомониться Ласло Кун, у него заполночъ горел свет. Минула половина первого, когда они наконец-то прокрались к воротам. Приставная лестница ждала их, приготовленная еще с вечера, Анжу в кромешной тьме вскарабкался наверх и снял колокольчик. Она, Аннушка, притаилась у двери подъезда, потому что колокольчик все-таки звякнул слегка, но, к счастью, никто не услышал. Язон не скулил – Аннушка сжимала ладонями морду пса, нос у Язона был горячий, как у больного. Аннушка наклонилась и поцеловала пса. Анжу без стука затворил за ними калитку. И поныне ей снятся иногда те безлюдные ночные улицы и Рыбацкий проулок, где они за рухнувшей оградой прятались от патруля. В какой-то момент поблизости захлопали выстрелы, но до вокзала оставалось уже рукой подать. Ночь стояла безлунная. Ветер от Тисы налетал резкими порывами, и издалека доносился собачий, лай. У Аннушки в кошельке лежали шесть пенгё и тридцать филлеров, зато в красном мешочке Анжу было скоплено тысяча семьсот с лишним…
После того как Аннушка бежала из дому, она годами мыкалась по чужим углам. Первое ее жилье – комната на улице Баштя, которую снимала Эва Цукер; поначалу Эва приютила у себя подругу, а потом, когда Эва возвратилась в Тарбу, комната и совсем перешла к Аннушке; и до сих пор ее преследует запах плесени и неимоверно грязных стен. Ей отвратительна была назойливая чужая жизнь, шорохи, доносящиеся из соседней комнаты, запах чужой мебели и мрачный колодец двора с асфальтом, вечно скользким от выплескиваемых помоев. Аннушкина комната помещалась на первом этаже, а окно выходило во двор. Лишись она возможности хоть раз в день убегать на берег Дуная, чтобы взглянуть на небо и облака, забудь она, что наконец-то ей удалось вырваться из домашнего заточения, и ей не выдержать бы и двух месяцев в этой дыре. А она протянула там около года.