Папа сидел во главе стола, благочестиво склонив голову, как обычно во время молитвы. Когда Сусу умолкла, он взялся за ложку, – это был знак остальным, что можно приступать к еде. Священник обвел взглядом стол. Сказать но правде, в глубине души он был рад, что зятя нет дома, нет здесь, за столом, что он не видит его богопротивного лица. Безбожник и святотатец, изменник отечества. Да и откуда взяться благим помыслам в сей низкой душе! Только сейчас священник заметил, что в конце стола поставлен еще один лишний прибор. Насупротив него, на прежнем месте белела глиняная миска, при виде ее старика вновь обуял гнев, и он в сердцах стукнул ложкой по столу. Да как осмелились поставить прибор для блудной дщери, даже не спросив его соизволения, и как они мнят себе это в помыслах своих: ему ли садиться за один стол с грешницей и преломить хлеб с нею! Перепуганная Янка не сводила глаз с его лица, а Папа даже слов не стал тратить, только мановением перста указал на тарелку, и Приемыш сорвался с места, чтобы убрать со стола прибор.
Янка готова была расплакаться. Впервые в жизни пришла ей в голову мысль, что хотя и припасы куплены ею, и готовила цветную капусту она, и тратила на еду деньги Ласло, она, Янка, не имеет права дать тарелку супа кому пожелает. Никого не может она накормить без особого на то позволения, ничем она здесь не распоряжается, никого не оделяет, лишь разливать и раскладывать – вот ее удел». Суп был съеден, и со дна тарелок проглянули задорные головки роз. Папа оттолкнул от себя суповую тарелку. Сусу, как бесплотное существо, скользила между сидящими и сноровисто, ловко убирала тарелки из-под супа.
– У нас сегодня празднество в доме, день ликования так прикажешь понимать тебя, дочь моя? – спросил Папа и проводил взглядом суповую миску, на крышке которой алел полураспустившийся бутон, за него и поднимали крышку. – Расхожие тарелки не подобают случаю, непременно нужны парадные?
Янка пробормотала что-то совсем уж невнятное, из чего только Приемыш мог разобрать два слова: «Бабушка» да «Мамочка»; Папа в таких случаях никогда не давал себе труда вслушиваться, его не интересовало, что ему отвечают. Священник ненавидел этот фарфоровый сервиз, изукрашенный розами и золотой каемкой, своими мирскими фривольными красками сервиз никак не приличествовал благочестивому дому и их столу. В день погребения подобало бы есть из оловянных тарелок. Какой бес вселился в эту Янку? Жеманство, тщеславие… К старости и она, пожалуй, уподобится той, чья тарелка с супом еще дымится на мраморной доске буфета. Нет, ни кусочка не получит Аннушка за его столом, покамест не смирит гордыню перед Господом и перед ним, отцом своим.
Старая Дечи только сейчас обратила внимание, из чего она ела. Суповая миска стояла напротив нее, и старуха узнала фарфоровый сервиз, нежную зелень листьев и бархатисто-коричневые стебли. Еда и до сих пор насилу шла, ей в горло, оттого что она терпеть не могла капусты, теперь же комок стал в горле по другой причине. На буфете стояла суповая миска, а на столе, перед обедающими – шесть тарелок; и откуда-то издалека, с расстояния нескольких десятилетий память воскресила Оскара; Оскар стоял и смеялся, он держал на свету крышку от суповой миски, и она явственно видела перед собой его руки, его красивые, длинные пальцы. «Взгляни, какая прелесть! – говорил он ей откуда-то из бесконечной дали былого. – Я могу есть с аппетитом только из красивой посуды».
Даже для себя, для троих, всегда приходилось накрывать стол по-парадному, как будто бы каждый день у них рождество, и, когда Оскара не стало, она не могла больше смотреть на этот сервиз, украшенный розами. Теперь они садились к столу вдвоем, она и молчаливая белокурая девочка, а Оскара не было, не слышно было его смеха, и не было темных кудрей, проворных рук и отменного аппетита, не было человека, который в минуту уплетал с парадных тарелок все, что ни положат, и, подобрав вчистую, рисовал в воздухе контуры розового лепестка и восклицал} ^Изумительно!»
Когда она выдавала Эдит замуж, то дала за ней и этот сервиз; пусть забирает с глаз долой, пусть бьет, как придется, чтобы ни одной тарелки от него не осталось, лишь бы не видеть его больше. Боже мой, как давно это было! А сейчас напротив нее стоит знакомая суповая миска, а в буфетном стекле она видит собственное отражение: изможденное старческое лицо… Эдит, с ее плоским беленькие лбом… Ни единой черточки не унаследовала она от своего отца. Да и внучка эта – белокурая, туповатая, – правнучка, худющая, длинноногая… Оскар! Разве удивительно, что она искала сходства с ним в других людях, если собственное семейство пошло в другую породу! Пусть бросит камень… Чего ей было искать здесь, среди чужих ей людей? Священник взирает на нее как на библейскую блудницу. Очень нужен он ей был, этот Кальман, после Оскара, просто не в силах она была годами сносить одиночество. Кальман был, как и Оскар, тоже брюнет и голосом чуть напоминал Оскара. Янош тоже чем-то походил на него, а у Фюгеди в очертаниях рук проглядывало некоторое сходство с Оскаром. Почему, ну почему вместо Эдит не родился мальчик! И почему она совеем не похожа была на своего отца? Иначе она, Дечи, и не взглянула бы ни на кого. другого.