В памяти остались колонны опустошенных людей, бредущих по опустошенной земле. Впрочем, в 1945 году Германии уже не существовало. Осталась земля. Остался народ.
Мы встретились через тридцать лет.
После демобилизации я обрел мирную профессию бухгалтера и, работая в системе Министерства внешней торговли, был направлен в качестве финансового директора на одну из смешанных советско-западногерманских фирм, расположенную близ Кёльна. Мое служебное положение давало мне возможность встречаться с представителями делового мира, руководителями и владельцами фирм, чиновниками государственных учреждений, а правовое — с широким кругом людей.
За три с половиной года, проведенных мною в этой стране, я побывал в наиболее крупных ее городах и достопримечательных местах.
Здесь трудно оставаться равнодушным. Появляется любознательность. Любознательность порождает вопросы, а вопросы требуют ответов. Желание уяснить самому себе некоторые стороны сегодняшней западногерманской действительности, разобраться в пережитом, дать оценку увиденному — вот основные мотивы, побудившие меня взяться за перо. Так создалась эта книга. На личных переживаниях, на впитанных впечатлениях. Я, разумеется, не мог пройти мимо наиболее важных, бросающихся в глаза социально-политических проблем страны моего пребывания и происходящих в ней крайне сложных и противоречивых общественных процессов без того, чтобы не высказать к ним своего отношения. Боюсь, что мои оценки могут показаться слишком прямолинейными.
Я говорю это не затем, чтобы снять с себя ответственность за высказанные мнения. Где кончается ответственность, там кончается и автор. Я лишь хочу сказать, что более глубокий анализ этих проблем, более весомое научное обоснование сделанных выводов потребовали бы другой формы изложения, чем та, что выбрана. Цель моей книги иная: дать читателю по возможности широкое общее представление об одной из крупнейших высокоразвитых капиталистических стран, о ее природе, городах, обычаях, людях… Словом, о том, что отличает ее от других стран нашей планеты.
Итак, память возвращает мне московский зимний вечер, перрон Белорусского вокзала, поезд дальнего следования, вагон с табличкой «Москва — Париж»… Мне, правда, лишь до Кёльна.
ДОРОГА
МОСКВА — КЁЛЬН
Утром был Брест. Вечером — Варшава. Ночью — Берлин. Ночь получилась беспокойная. Вздрагивал состав. Хлопали двери вагона. Громыхали двери купе. Пограничников сменяли таможенники. Таможенников — пограничники. Щелкал замок. Включался свет. Выключался свет. И снова щелкал замок. Границы. Границы. Границы. Путаница языков. Русские, польские, немецкие слова мешаются между собой. Сон. Пробуждение. Сон. Сновидение оборачивается явью. Явь кажется сном. После очередного визита я наконец сообразил, что спать не придется.
В черном провале окна пятнышки огоньков. Редкие, далекие, случайные, они постепенно сближаются. Бегут. Окружают состав. Бросаются на него со всех сторон и вот уже разбегаются, рассыпаясь, угасая, прячась в темноте. И снова появляются, окружают, наваливаются всей массой на поезд, заталкивают его под своды вокзала, останавливают. И вновь отпускают. В купе я один. За окном неведомая мне Западная Германия. Грохочут на разъездах колеса. Очередной вокзал. Голый перрон. Одинокие фигурки железнодорожников. Грохочут динамики. Грохот их, многократно отраженный, мало напоминает человеческий голос. Кажется, что разговаривают вещи: стеклянные своды вокзала, стальные арки, а люди лишь присутствуют и исполняют приказания вещей. Поезд вновь вырывается в темноту, но ненадолго. Через полчаса он настигнут, загнан, пленен. Слишком много вокзалов. Мертвизна огней. Гул динамиков. Бесконечные остановки. Первое впечатление для меня очень важно. Оно может быть ошибочным. Его можно потом, впоследствии, перечеркнуть, отбросить, забыть, но не исправить.
Серенький, робкий рассвет. Мелкая сетка дождя (на дворе конец января). Бегущие пунктиры лиловатых придорожных фонарей. И стены, стены, стены домов. Дома небольшие. Двух-, трех-, четырехэтажные. Черепичные крыши. Узкие ущелья улиц. Силуэты деревьев. Прогалины полей и вновь дома. Нескончаемое стадо строений.
Пустоты улиц постепенно заполняются бесшумными автомобилями. Они выстраиваются в длинные очереди перед охраняющими наш путь шлагбаумами и ощупывают нас длинными щупальцами зажженных фар. Их очереди все удлиняются. Они стоят теперь в две, в три колонны. Оживают вокзальные перроны. Все чаще встречные поезда. Непривычно короткие составы. Непривычное разнообразие вагонов. Через широкие, очень широкие окна можно разглядеть внутренность их купе. Мягкие с высокими спинками кресла. Обтянутые белыми чехлами — 1-й класс. Не обтянутые — 2-й класс. Пустые поначалу составы заполняются пассажирами. Заполняются и перроны. Люди ежатся от холода. Зябко передергивают плечами. Люди как люди, точнее, как люди, вынужденные встречать зимний рассвет на вокзале. Когда-то по костюму определяли положение человека в обществе. Теперь по нему не определишь и пола. Где же пестрое разнообразие западной моды? И женщины, и мужчины почти поголовно облачены в жеваные джинсы и унылые, защитного цвета куртки с капюшонами.
Щиты. На щитах надписи: Дортмунд, Эссен. Знакомые, с детства знакомые названия, десятки раз слышанные. Эта крытая платформа и есть главный вокзал Дюссельдорфа?
Ночь линяет. Горизонт отодвигается, открывая глазам голую землю, по которой во всех направлениях разбегаются лоснящиеся под дождем дороги… Они бегут мимо пашен, мимо лугов, мимо рощиц. Сбегают с холмов, уходят за горизонт. Перехлестываются, разветвляются, сливаются. Взлетают на бетонные эстакады, ныряют друг под друга. А по дорогам с четкими интервалами, как муравьи, только еще озабоченнее, бегут автомашины. В основном легковые. Ни души на дорогах. Нигде ни души. Кажется, что вся эта земля, исполосованная рубцами дорог, принадлежит только им. Этим пестрым железным букашкам — рациональным и бездушным, торопящимся по своим, им одним ведомым делам.
Дверь купе заскрипела, и в образовавшуюся щель просунулась голова нашего проводника.
— Приготовьтесь к выходу. Кёльн. Стоянка четыре минуты.
Я уже привык к тому, что на здешних вокзалах поезда не задерживаются. Все они проходные, а не тупиковые, как наши, московские. Я забрался на стремянку и ухватился за ручку тяжелого чемодана. Поезд сбрасывал скорость. Благодаря оставшейся открытой двери мне были видны окна по обе стороны вагона. И вот в этих окнах одновременно показались два всадника, в бронзовых, позеленевших от времени мундирах, на таких же позеленевших лошадях. Было похоже, что они разъехались, пропуская наш состав, и теперь с нетерпением ожидали возможности продолжить беседу. Я было потянулся к окну, чтобы разглядеть одного из них, но тут же забыл о своем намерении. Загрохотали фермы железнодорожного моста. Мощные, в сплошных заклепках стальные арки загромоздили передний план. А за ними, в их пролетах, заблестела вспененная, лучше, взлохмаченная поверхность огромной реки. Она густо забита самоходными баржами, катерами, лодками. Впечатление чрезвычайной оживленности и пестроты. Ни ранний час, ни серые, дождливые тучи не в состоянии погасить яркости флагов и вымпелов, развевающихся на мачтах проплывающих и пришвартованных пароходов. Цветов каких только стран здесь нет! Голландские, бельгийские, французские, швейцарские… И, конечно, флаги обоих германских государств.
Кажется, перед самым окном висит в воздухе чайка. Одна, вторая, пятая… На высокой набережной сгрудились островерхие, крытые яркой черепицей белые, чистенькие, словно игрушечные, домики. За стенкой домов множество башен и шпилей. Если бы не трамвайные вагоны да большие белоснежные пассажирские пароходы у причалов, можно было бы подумать, что приближаешься к средневековому городу. Но город где-то на втором плане. Как зачарованный, я смотрю на взъерошенную поверхность реки. Грохочет стальная музыка моста. Грохочет и наполняет радостью. Радостью, потому что осуществилась моя старая мечта — увидеть Рейн.