Наконец, Брем упоминает еще один способ: убить барсука во время зимней спячки, а именно — проткнуть его чем-нибудь вроде земляного бура. Брем сам называет этот метод варварским, и даже одна мысль о том, что острый конец бура пронзит спящего барсука и превратит уютную нору в могилу, была настолько омерзительна, что все Дитцены в один голос отклонили эту идею, несмотря на весь свой воинственный пыл.
В заключение Брем еще сообщает, на что годится убитый барсук: его мех идет на щетки, обильный жир перетапливают для растирания, в народе считается, что это верное средство против простуды, а барсучье мясо на вкус еще слаще свинины, и, несмотря на это, многие едят его с удовольствием.
Когда отец достал свой помазок, сделанный из барсучьего волоса, все восхитились: такой он был красивый — бело-серо-бурый — и очень мягкий, а Брем ведь пишет, что у барсука жесткая щетина. И фраза Брема насчет мяса тоже вызвала у детей возражения, они никогда не замечали, что свинина сладкая, и почему еще более сладкое можно с удовольствием есть только «несмотря на это» — тоже осталось им непонятным. Для них все было недостаточно сладко!
Но это все мелочи. И не важно, как поступить с убитым барсуком, можно даже съесть его, — главное, что ему объявлена война. Был определен предвечерний час, когда они выступят в поход на его нору, и каждый занялся своими делами. Отец воочию убедился в том, что кукурузное поле здорово опустошено, на нем почти ничего уже не осталось, хотя на первый взгляд оно выглядело вполне приличным. Но вот что странно — решение пойти войной на барсука как-то смягчило грусть по разоренному полю. Уверенность в том, что причиненный вред этим и ограничится, давала силы перенести картину разорения. Отец круто повернулся, прошел прямиком к себе в комнату и сел писать.
Сын его Ули пошел в дровяной сарай подобрать крепкие палки для первого похода. Поскольку предстояло как следует ударить противника по носу, нужны были толстые палки, скорее даже, здоровенные дубины. После недолгих поисков сын остановил свой выбор на старых подпорках для деревьев, которые валялись на дворе, полусгнившие, приготовленные на дрова. Они были толщиной с мужскую руку. Он отпилил от каждой кусок, и вот уже три дубины готовы — для него самого, для сестры Мушки и для отца. Для Ахима он подобрал тонкую ореховую палку.
О матери нам нечего сказать, она — как и положено женщине — не принимала участия ни в военном совете, ни в подготовке к походу. Она стряпала на кухне обед.
О маленьком Ахиме тоже нечего сообщить. Увидев в «Бреме» портрет барсука и назвав его «смешной собакой», он для начала ускользнул во двор, к куче песка. Затем он на телеге, груженой бидонами с молоком, незаметно укатил в деревню. Для него война еще ничего не значила, ему хотелось играть в деревне с мальчишками.
Но зато Мушка никак не могла отделаться от мыслей о барсуке. Она хорошо запомнила, что говорилось у Брема о любви барсуков к солнечным ваннам. Еще она знала, что умелому охотнику не составляет большого труда увидеть, как барсук нежится на солнце. Надо только осторожно подкрасться — как это делать, она вычитала у Карла Мая — и прежде всего выяснить направление ветра. Подкрадываться следует против ветра, чтобы барсук ни в коем случае не учуял человеческого запаха.
Мушка все думала, прикидывала то так, то эдак: уж очень ей хотелось хоть разок поглядеть на зверя, которому объявили войну. Поскольку Мушка, как уже сказано, была исключительно примерным ребенком, то она раздумывала и о том, можно ли ей прямо сейчас отправиться к барсучьей норе. И пришла к выводу, что против такой прогулки ничего сказано не было. Собравшись с духом, она зашла в кухню и спросила у матери:
— Можно мне немножко погулять или я должна тебе чем-нибудь помочь?
— Ну конечно, Мушка, пойди погуляй, — отвечала мать. — Обед сегодня очень простой, и я вполне управлюсь с помощью Инге и фрау Шемель. Гуляй себе — сегодня такое солнышко!
— Большое спасибо! — благовоспитанно сказала Мушка. Она еще немножко задержалась и спросила шепотом: — А что сегодня на обед?
— Жареный трубочист! — закричала мать, которая терпеть не могла, чтобы кто-то совался в ее кастрюли. — Милая барышня, не уберешься ли ты из кухни вместе со своим любопытством?