«Где я? — подумал Фридолин. — Среди сумасшедших? У заговорщиков? Может, я попал на собрание какой-нибудь религиозной секты? Может, Нахтигаль был подкуплен, действовал по предписанию, и ему было поручено заманить сюда непосвященного, которого хотели разыграть? Нет, для карнавальной мистификации все это выглядело слишком серьезно, однообразно и даже угрожающе».
К звукам гармониума присоединился женский голос, и зал огласился староитальянской церковной арией. Все застыли на местах, как бы прислушиваясь, и Фридолин на мгновение отдался волне чудесно нарастающей мелодии. Внезапно за плечом его раздался женский шепот:
— Только не оборачивайтесь! Еще не поздно — уходите! Вам здесь не подобает быть! Если вас обнаружат, вам будет худо!
Фридолин содрогнулся. Он решил было послушаться предостережения, но любопытство, соблазн и голос самолюбия заглушили всякую осторожность.
«Я зашел уже слишком далеко, — подумал он. — Будь что будет!» — и, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.
Тот же голос позади прошептал:
— Мне вас жалко!..
Тогда он обернулся и увидел красный рот, мерцавший сквозь кружева, и темные женские глаза, потонувшие в его взоре.
— Я остаюсь, — произнес он несвойственным ему героическим тоном и снова отвернулся.
Пение меж тем как-то чудно набухало, гармониум перешел на новый, отнюдь не церковный лад и, неистовствуя подобно органу, рассыпался в пышной светской тональности. Оглядевшись, Фридолин заметил, что монахини все куда-то исчезли и в зале остались одни монахи. Голос певицы через искусные модуляции и рулады перешел в ликующий мажор, а гармониум уступил место нагло-земному роялю. В манере пианиста Фридолин тотчас же распознал дикий и чувственный удар Нахтигаля, а голос певицы, благородный и женственный, разрешившись последней восторженно-мрачной и чувственной трелью, канул куда-то в небытие, в бесконечность.
Двери справа и слева распахнулись, и в одной зале Фридолин узнал силуэт Нахтигаля, в полумраке склоненного над роялем, а на пороге противоположной комнаты, залитой ослепительным светом, увидел неподвижных женщин, совершенно обнаженных, не считая темных покрывал, обвивающих шею и лоб, и черных кружевных масок. Глаза Фридолина жадно перебегали от пышных к стройным, от девически нежных к расцветшим фигурам; и то, что каждая из этих обнаженных оставалась все-таки загадкой, и то, что в прорезях каждой черной маски лучились устремленные на него расширенные глаза, — все это превратило несказанную сладость созерцания в почти невыносимую чувственную муку.
Но и другим было, видно, не легче. Вначале восхищенное прерывистое дыхание мужчин перешло в стоны — отголоски глубокой боли: кто-то вскрикнул, и внезапно, словно подстрекаемые погоней, гости уже не в монашеских рясах, а в праздничных желтых, красных и голубых маскарадных одеяниях, ринулись из сумрачного зала к женщинам, которые встретили их разнузданным, почти враждебным смехом.
Фридолин, оставшись один в монашеском одеянии, испуганно забился в отдаленный угол, поближе к Нахтигалю, который сидел к нему спиной. Фридолин убедился, что Нахтигаль действительно играет с повязкой на глазах, но в то же время ему показалось, что глаза музыканта сквозь повязку впиваются в высокое зеркало, отражающее рой пестрых кавалеров и голых плясуний. Вдруг одна из женщин подбежала к Фридолину и громким шепотом (никто не говорил здесь полным голосом, словно и голоса составляли тайну) произнесла:
— Отчего ты один? Почему не танцуешь?
Двое рыцарей в другом углу только что смерили Фридолина испытующим взглядом, и у него мелькнуло подозрение, что подбежавшая к нему фигурка, стройная и мальчишеская, подослана, чтоб испытать его или искусить. Однако он уже протянул к ней руки, желая привлечь ее к себе, когда другая женщина, отделившись от своего кавалера, напрямик направилась к нему. Он узнал в ней недавнюю доброжелательницу. Она уставилась на него, словно видела его впервые, и, шепотом, настолько внятным, что он был слышен во всех углах, сказала:
— Ты наконец вернулся?!
С беспечным смехом она прибавила:
— Все напрасно, тебя узнали! — И обращаясь к другой, мальчикоподобной: — Оставь меня с ним на минуту, потом бери его себе, если хочешь, хоть до утра.
Наконец, нагнувшись к подруге, совсем тихим и радостным шепотом:
— Это он, в самом деле он!
— Быть не может! — удивилась другая и скользнула в угол к танцорам.