Личность Фридриха Барбароссы, первого императора из дома Штауфенов, уже с момента появления первых научных исторических сочинений встретила внимание и интерес со стороны авторов исторических биографий. Правда, как правило, далеко не последнюю роль играл исторический фон, современный самим биографам. В результате далекие времена императора нередко изображались своего рода идеалом — в противоположность современному состоянию государства, мыслимого автором как пребывающее в упадке[1], или когда вообще вся эпоха Штауфенов описывалась — в ту же эпоху романтизма — в таких выражениях, как «ослепительное сияние и непревзойденная вершина»[2].
Точно так же исторические исследования второй половины XIX века черпали новый импульс из актуальных политических обстоятельств, из обсуждения вопроса о смысле и правомочности штауфеновской итальянской политики, поднятого в связи с созданием на основе Пруссии Второй Германской империи. Упрек в том, будто бы Штауфены, делая акцент на итальянской компоненте своей политики, слишком мало уделяли внимания немецким территориям, в первую очередь проблеме восточной колонизации, и даже прямо пренебрегали ими, настойчиво отвергал мюнхенский историк Вильгельм фон Гизебрехт. Его монументальный труд «История эпохи германских императоров», пятый и шестой тома которого (последний после смерти Гизебрехта был закончен Бернардом фон Зимзоном, 1880–1895) посвящены эпохе Фридриха Барбароссы, по сей день представляет собой лучшее, с точки зрения обеспеченности источниками, сочинение о времени правления первого императора из дома Штауфенов[3].
Если осмысление современных дискуссий на фоне «великой», с точки зрения современников, исторической эпохи нередко давало важный импульс к детальным, фундированным исследованиям, то в нашем столетии подобные прецеденты вели к идеологически мотивированным перегибам и даже прямым извращениям в интерпретации истории. Не в последнюю очередь именно деконструкция традиционного противопоставления Барбароссы как «итальянского политика» и его кузена со стороны Вельфов, Генриха Льва, как «восточного политика» дала возможность назвать русский поход Адольфа Гитлера «Планом Барбаросса»[4]. Таким образом, после окончания Второй мировой войны Штауфен, подчас с неизбежностью, должен был восприниматься как «символ общеизвестной агрессивности немцев»[5]. В связи с этим одной из основных задач медиевистики после 1945 года стало заново представить исторический образ Барбароссы в неискаженном свете. Однако для выполнения этой задачи было настоятельно необходимым новое осмысление источников. Ряд биографий Штауфена, вышедших в свет с тех пор, можно признать показательными в этом отношении[6]. Порой — в противоположность прежнему превознесению и героизации эпохи Штауфена — возникала в высшей степени критическая точка зрения, заметная, например, в труде Фридриха Хеера. Негативную оценку Барбароссы этим исследователем следует рассматривать во многом как реакцию на предшествующее прославление, возможно, также завышенное. Чрезвычайно характерным является то обстоятельство, что именно в это время усилия по публикации грамот этого государя, предпринимавшиеся в рамках серии Diplomata «Исторических памятников Германии» еще с конца XIX века[7], и переработка «Регест» Бёмера[8] дали, наконец, возможность составить адекватную картину его эпохи. И, собственно, вершиной популяризации образа Штауфена явилась необыкновенная по своему размаху посвященная ему выставка, открытая в 1977 году в Штутгарте, поводом к которой — типичным ввиду пиетета нашего времени к юбилеям — стало 25-летие федеральной земли Баден-Вюртемберг[9].
Подобную в некоторых отношениях эволюцию можно заметить и в итальянской историографии. И там на образ Штауфена начиная с середины XIX века наложило печать Рисорджименто с его стремлением к политическому единству и самоопределению. Что могло быть проще, чем рассматривать длившуюся десятилетиями яростную борьбу городов-государств против императора — во всех ее сколь жестоких, столь же и героических аспектах — в качестве прообраза собственной эпохи и видеть в императоре Штауфене просто «врага»? Отмеченная здесь черта, так сказать, мировоззренческого свойства, нашла свое отражение в непревзойденной до сих пор ни одним современным исследованием работе Чезаре Виньяти о союзе североитальянских коммун, так называемой Ломбардской лиге[10]. Однако и в Италии историческая наука в конце концов отказалась от такой интерпретации образа императора и его эпохи и перешла на базе строгого следования источникам к объективному рассмотрению исторического развития. Работы Джины Фазоли[11] и Паоло Брецци[12] — упомянем здесь лишь некоторые имена, опустив многие другие, — сделали решающие шаги в этом подлинно прогрессивном направлении. Дальнейшие исследования показали, что политику коммун[13] нельзя рассматривать как единую и постоянную, напротив, среди населения городов, как, впрочем, и среди знати[14], существовали различные партии. И только дифференцированное и дифференцирующее изучение может сделать понятным историческое развитие во всей его многогранности.
1
См., напр.:
2
3
4
Ср.:
6
Отмечу в связи с этим работы Г. Хаймпеля, К. Йордана, М. Пако, Ф. Мунца и Ф. Кардини:
7
Под руководством Г. Аппельта на сегодняшний день вышло три тома в серии
8
Первую часть тома я сумел выпустить совместно с Хубертом Майром: Die Regesten des Kaiserreiches unter Friedrich I. 1152 (1122)-1190. 1 Lieferung: 1152 (1122)-1158 / Nach J. F. Böhmer neubearb. von F. Opll unter Mitwirkung von H. Mayr. Wien; Köln; Graz, 1980. (Böhmer J. F. Regesta Imperii; IV/2) (далее — BOM); и с тех пор работаю над второй частью (1158–1168 годы), вчерне уже готовой.
10
11
См., например:
12
См., например:
13
См.:
14
См.: