Он очутился на необъятном чердаке, почти на гумне — над головой сплетение балок на разном уровне. Всюду стояли негритянские идолы, лежали груды холстов, пустые рамы, скульптуры — проволочные каркасы диковинной формы, над раскаленной железной печкой подымалась неимоверно длинная, причудливо изогнутая труба, тут же валялись винные и водочные бутылки, мятые тюбики с красками, пузырьки и кисти. По чердаку бегали кошки, а на полу и на стульях громоздились горы книг. Посредине у мольберта стоял Пассап в халате; когда–то давно халат был, по–видимому, белый, сейчас он был сплошь заляпан красками. Пассап колдовал шпателем на холсте, изображавшем параболы и эллипсы, а против него, у печки, на расшатанном стуле, сцепив руки на затылке, позировала жирная девица с длинными светлыми волосами; она была совершенно голая; член всемирного церковного совета окаменел (ведь он первый раз в жизни видел голую женщину), он боялся дохнуть.
— Кто вы такой? — спросил Пассап.
Архилохос представился, хотя вопрос живописца его несколько удивил, ведь не далее как в воскресенье тот сам с ним поздоровался.
— Что вам надо?
— Вы написали мою невесту Хлою обнаженной, — с трудом произнес грек.
— Вы говорите о картине «Венера, 11 июля»? Вывешена в галерее Пролазьера?
— Да.
— Одевайся, — приказал Пассап натурщице, и та исчезла за ширмой. Потом он с трубкой в зубах долго и внимательно разглядывал Архилохоса, дым таял где–то под крышей в нагромождении балок. — Ну и что?
— Сударь, — с большим достоинством начал Архилохос, — я почитатель вашего таланта, с восхищением следил я за вашими успехами, вы даже шли номером четвертым в моем миропорядке.
— Какой миропорядок? Что за чушь! — сказал Пассап, выдавливая на палитру целые горы красок (кобальт и охру).
— Я составил список самых достойных представителей нашей эпохи, список людей, которые служат для меня моральной опорой.
— Ну, а дальше?
— Сударь, несмотря на все то уважение и восторг, которые вы у меня вызываете, я вынужден просить объяснений. Не так уж часто, по–моему, случается, что жених видит на картине свою невесту обнаженной, в облике Венеры. Даже если мы имеем дело с абстрактной живописью, тонко чувствующий человек всегда угадывает натуру.
— Правильно, — сказал Пассап, — жаль, что критики на это неспособны. — Он опять воззрился на Архилохоса, подошел к нему ближе, ощупал его, как ощупывают лошадь, снова отступил на несколько шагов и прищурился. — Раздевайтесь, — сказал он наконец, налил стакан виски, отхлебнул и снова набил трубку.
— Но… — попытался было возразить Арнольф.
— Никаких «но». — Пассап так грозно взглянул на Архилохоса своими злыми черными колючими глазками, что тот прикусил язык. — Я хочу изобразить вас в виде Ареса.
— Какого Ареса?
— Арес — бог войны в Древней Греции, — пояснил Пассап. — Много лет я искал подходящего натурщика — в пару к моей Венере. И вот нашел. Вы — типичный изверг, порождение грохота битв, тиран, проливающий реки крови. Вы грек?
— Конечно, но…
— Вот видите.
— Господин Пассап, — сообразил наконец Архилохос, — вы ошибаетесь, я не изверг и не тиран, проливающий реки крови, и не порождение грохота битв, я человек смирный, член всемирного церковного совета старо–новопресвитерианской церкви, абсолютный трезвенник, некурящий. К тому же вегетарианец.
— Ерунда, — сказал Пассап. — Чем вы занимаетесь?
— Генеральный директор объединения атомных пушек и…
— А я что говорил, — прервал его Пассап, — стало быть, бог войны. И изверг. Вы просто скованы, еще не развернулись. По натуре вы горький пьяница и распутник. О лучшем Аресе я и не мечтал. Раздевайтесь, и поживее! Мое дело писать, а не точить лясы.
— Не буду раздеваться, пока здесь эта барышня, которую вы только что писали, — заупрямился Архилохос.
— Проваливай, Катрин, он стесняется! — закричал художник. — До завтра ты, толстуха, мне больше не понадобишься!
Жирная девица со светлыми волосами, уже одетая, попрощалась. Когда она открыла дверь, на пороге появился Пролазьер — он дрожал от холода и сильно обледенел.
— Протестую! — осипшим голосом закричал владелец галереи. — Протестую, господин Пассап, мы ведь договорились…
— Убирайтесь к чертовой матери!
— Я дрожу от холода, — в отчаянии завопил владелец галереи. — Мы ведь договорились…
— Замерзайте на здоровье.
Девица закрыла дверь, слышно было, что она спускается по лестнице.
— Ну что? Вы еще в штанах? — раздраженно спросил Архилохоса художник.
— Сию минуту, — ответил генеральный директор, раздеваясь. — Рубашку тоже снимать?
— Снимать все.
— А цветы? Они для невесты.
— Бросьте на пол.
Член всемирного церковного совета аккуратно сложил свой костюм на один из стульев, предварительно почистив его (ибо костюм сильно запылился во время трудного восхождения по лестнице), и остался нагишом.
Он мерз.
— Придвиньте стул к печке.
— Но…
— Станьте на стул в позе боксера, руки должны быть под углом в шестьдесят градусов, — распорядился Пассап, — именно таким я и представляю себе бога войны.