Когда обесцениваются святые, и Площадь Библейских Царей в Тель-Авиве или Площадь Звезды в Париже называются в честь политических функционеров для подкрепления тех или иных политических небылиц, то это есть не что иное, как чадный туман исторической фальсификации, который не может быть вечным, но когда обесценивается первая в мировой истории профессия, то это уже свидетельствует об утрате физиологических соков человеком нашей эпохи и нашей среды. А без телесного в чем держится душа? Я видел объявление о защите диссертации "Социальный и возрастной состав посетителей публичных домов Вены на примере трех учреждений". Есть, конечно, разные учреждения. Бар в центре, публичный дом "Опиум" ─ дорогие бляди в наброшенных на голое тело одеяниях, лобки заклеены чуть-чуть в самом том месте серебряными треугольничками и прямоугольничками. Блядь в пеньюаре прижимает к просвечивающей груди кошку. Стоимость входа ─ 1000 шиллингов. Тут же, неподалеку ─ церковная организация, фотографии голых тел, антиэротика, негритянские дети-скелеты.
Картнерштрассе ─ Рождество, теплое Рождество, солнечное, голубое небо. Рождество и Новый год встречают в пиджаках и весенних платьях. И вдруг ─ нищий. Не чистый венский нищий, а точно из России ─ рюкзачок за плечами, плоский нос, старый летный шлем на голове. Кто он? Ему наплевать на Картнерштрассе, он роется в изящных мусорниках. У него мутные, нечистые, но незлые глаза. Он бродяга. У него на груди крест. Я видел его потом в Святом Стефане. Он тоже, как и я, сидел молча и молился. Может, он пришел сюда просто передохнуть внутри, в прохладе огромного человеческого скелета из слоновой кости, или у него тоже молитва к Богу в эпистолярном жанре? Какое письмо он пишет Богу? Он ни за что не скажет, а воспроизвести невозможно даже Льву Толстому или Сервантесу.
Да и в словах ли дело? Слова и образы могут быть самые обычные. Важно освещение ─ то, в чем проявилось высокое новаторство Рембрандта. Портрет Саскии, портрет любви... Я вывез на Запад семью, но я не вывез любовь; вместо любви ─ сын-мальчик. Это, конечно, в некотором смысле, компенсация. Но, все-таки, вспоминаются чудесные строки Гейне:
Драматургия освещения, драматургия света. Синагога ─ дом Книги. Но скульптура и живопись, краски и камни ─ это Святой Стефан, это Кельнский собор, это ─ даже менее известная Мраморная церковь в Копенгагене. В Мраморной церкви Копенгагена я сидел и слушал проповедь священника на непонятном мне датском языке ─ языке королей и принцев Гамлетов. Тут надо дополнить ─ Мраморная церковь Копенгагена расположена неподалеку от королевского дворца. Когда замок королей был в городке неподалеку от Копенгагена ─ Хельсинхор, который Шекспир неточно назвал Эльсинор, заимствуя из неточного французского перевода. Хельсинхор ─ городок, расположенный на берегу узкого пролива, отделяющего Данию от Швеции, через который за одну ночь датские христиане спасли своих еврейских сограждан от немецких христиан, в отличие от латышских, литовских, украинских и прочих "братьев по вере". Дело, значит, не только и не столько в вере, сколько в том самом рембрандтовском Божьем освещении. Философ и атеист Гамлет, правда, понимает эти проблемы несколько иначе. "Что нового, ребята?" ─ спрашивает он Гильденстерна и Розенкранца. "Ничего нового, если не считать, что в мире завелась совесть". "Значит, конец света", ─ отвечает Гамлет.
Нацизм, в отличие от большевизма в России, не тронул национальной структуры немцев, не разрушил нажитую веками психологию и материальные навыки. Он возвысил национальную гордость немцев, всего лишь освободив их от тяжелых вериг совести. Национал-социалистический пророк Гитлер вывел немецкий народ из Божьего рабства и превратил его в лишенных совести вольных разбойников. Поэтому немецкая и интернациональная чернь, в основном из низов и среднего сословия, которой особенно обременительно Божье рабство, молилась и будет еще века молиться своему пророку-избавителю, но эта молитва не успокоит, а сделает ее еще более злобной и неврастеничной. Только Божьи вериги совести могут успокоить. Рай человека ─ его спокойная совесть. Иного рая нет. В блаженный легкий рай я не верю, да и само сознание ─ в жизни тяжелая ноша. Потеря сознания приносит облегчение. В Мраморной церкви Копенгагена я сидел и слушал проповедь на непонятном языке. Я понял только два слова из длинной проповеди датского пастора. Первое слово ─ Христос, второе слово ─ Аушвиц.